Уже в лифте он потерял способность отвечать на вопросы Веры
Горды. Войдя в квартиру, он сильно взял ее за руку и, не говоря ни слова,
повлек через переднюю, столовую и кабинет прямо в родительскую спальню. «Боже
мой, что это за квартира, – бормотала она, – что это за немыслимая
квартира!» В спальне, не зажигая и ночничка – залепленные снегом фонари главной
улицы бросали внутрь метельные несущиеся тени, – он прямо в шубке положил
ее на широченную, столь любовно маменькой добытую у антикваров «павловскую»
кровать, начал вытаскивать из-под длинной юбки шелковое белье, запутался,
рванул, потянул, какую-то гирлянду обрывков, после чего все, чего он так
сокрушительно жаждал, открылось перед ним волшебным цветком, просящим лишь
одного – войти поглубже в сердцевину. Она стонала, гладила его по голове и
бормотала: «Боренька, Боренька, мальчик мой!» От этих обращений у него совсем
мозги пошли набекрень, и он едва сдерживался, чтобы не выкрикнуть заветное
слово. Потом она совсем прекратила его называть и только вскрикивала раз за
разом с нарастающей дикостью, пока вдруг не произнесла сквозь дрожь
презрительной сомнамбулой: «Ты меня заеб совсем, а ни разу даже не поцеловал,
ебарь подлый! Что же, для тебя, кроме пизды, ничего не существует?» Он понял,
что именно в этот момент ей нужно было сказать что-то грязное, что оба они
приближаются к оргазму, и вмазался ей губами в горячий рот. Губы, да, конечно
же, губы ее, которые шептали в микрофон эти пошлейшие дурманящие слова. Длинные
ногти вцепились ему в затылок, Вера Горда заметалась, будто пытаясь сорваться,
убежать, а он тут же слился с ее судорогой, как бы умоляя ее каждым новым
ударом остаться со своим «мальчиком», с «Боренькой»... И вот наконец с
торжествующими воплями, словно встреча союзников на реке Эльбе, подошел триумф,
и не воробушком проскочил, а длился взмахами и клекотом, будто полет орла, и
переливался постепенно в блаженнейшую и нежнейшую, безгрешную благодарнейшую
заливную пойму.
Когда и это прошло, он почувствовал мимолетный стыд – чем я
лучше того Николая? Но тут же отогнал его – разве это можно сравнить с той
гадостью? Они лежат теперь рядом, не прикасаясь друг к дружке, оба еще в
верхней одежде и в туфлях.
– Сколько вам лет, Борис? – спросила она.
– Двадцать четыре, – ответил он.
– Боже мой! – вздохнула она.
– А вам, Вера?
– Тридцать пять, – хохотнула она. – Что,
испугались?
– Я не хочу, чтобы вы были моложе, – пробормотал он.
– Вот как? Это интересно. – Она начала подниматься,
свесила ноги, встала. – Ой, вы мне там все порвали, все мое дорогое
белье...
Он вытащил из кармана пачку с переломанными сигаретами,
нашел обломок подлиннее, чиркнул спичкой.
– Там, в шкафу, – сказал он, – еще осталось много
хорошего белья, и, по-моему, ваш размер...
Тут он испугался, что сказал, кажется, слишком много, что
она сейчас начнет расспрашивать, от кого осталось, что и как... Горда, однако,
ничего не сказав, зажгла ночник, открыла шкаф, подцепила пальцем что-то из
маменькиного белья, присвистнула – неплохо! – юмористически и весело
посмотрела на него. Он засмеялся радостно: ах, как с ней, наверное, будет
легко!
Она посмотрела на себя в зеркало, все еще в шубке, в
концертном платье с помятым и задранным подолом.
– Ну и ну, – опять присвистнула она. –
Изнасилованная тридцатипятилетняя певица... – Затем она приблизилась к
телефону, набрала номер, проговорила: – Меня сегодня не будет, – и тут же
повесила трубку.
– Кому вы звонили? – спросил Борис и тут же устыдился
вопроса: она меня ни о чем ведь еще не спросила, а я уже лезу в личную жизнь.
– Какая разница, – с легкой печалью сказала она. –
Ну мужу.
От этого «ну мужу» ему опять захотелось немедленно затащить
ее в постель. С восхищением он наблюдал, как она двигается по комнате, снимает
шубку, змеей вылезает из серебристо-черного платья.
– У вас, наверное, тут и ванна работает? – вдруг
спросила она с какой-то странной, как бы несколько задирающей и в то же время
униженной интонацией.
– Почему же нет, конечно, – удивился Борис. – Вон
по тому коридорчику до конца и направо. Извините за всеобщий бардак, Вера, но я
тут один живу, и ребята, мотоциклисты, все время таскаются.
– Ничего, ничего, – весело крикнула она и пробарабанила
на каблучках, подтягивая оборванный пояс с чулками, прямо в ванную.
Пока она плескалась, он перестелил постель (к счастью,
нашлась чистая простыня), разделся, лег под одеяло в ожидании и не заметил, как
заснул. Разбудили его какие-то сладчайшие ощущения. Голая Горда сидела у него в
ногах и облизывала его член, брала его целиком в рот, сосала, потом снова
облизывала, все время глядя Борису в лицо большущими и невиннейшими глазами.
Потом она подвинулась ближе и с замечательной ловкостью, впустив член в себя,
оседлала Бориса, будто дама высшего света, привыкшая к галопированию на
чистопородных жеребцах. Склонившись, предложила «мальчику Бореньке» свои груди
с острыми сосками. «Боренька» начал сосать одну грудь, нежно пожимая другую,
потом, вспоминая о принципах справедливости, сосал слегка обиженный второй
парный орган, гладил и пощипывал первый, чтобы не обижался.
– Ну вот, а теперь давайте спать, мальчик Боренька, –
сказала Горда после того, как ровная скачка, закончившаяся сумасшедшим
стипль-чезом, наконец завершилась. Доверчиво положила голову на его плечо,
обняла правой рукой и правой ногой и немедленно заснула, засвистела носом.
Блаженно потягиваясь в теплейшем и нежнейшем объятии, он тоже засыпал, или,
может быть, скорее, растворялся, это ли не нирвана, пока вдруг не проснулся
вместе со всеми своими членами.
– Ну вот, опять, – сквозь сон забормотала она. –
Хватит уж тебе, уймись, Боря... Ну что, что... ну, хорошо, делай, что хочешь,
только меня не буди, я устала... ну, как ты еще хочешь... попкой кверху, да?..
ну, пожалуйста... Ну, Боря, ну сколько же можно, ну, уймись же наконец, оставь
себе немного на утро...
Он снова засыпал и снова просыпался, чтобы услышать эти
увещевания: «Уймись, Боря!» Как она умудряется найти именно те слова, что он
жаждет услышать?
