О’кей, о’кей, как-нибудь я вам подробнее обо всем этом
расскажу, не сейчас, одно только хочу, чтобы вы знали: вырвался я из этой
преисподней только благодаря дружбе с вами. Как так, а вот так. В округ приехал
с инспекцией маршал Ротмистров, ну и мой ангел каким-то образом подсказал ему
завернуть в военную тюрьму. Кто был этот ангел? Странные вы вопросы задаете,
Борька. Мой ангел значит мой ангел-хранитель, только это я и имею в виду. Там,
в тюрьме, какой-то приличный парень из администрации подсунул маршалу мое дело:
ну, мол, герой, потерял ногу в тылу врага, остался в строю, в общем, «Повесть о
настоящем человеке»; тоже, конечно, моего ангела делишки. Маршал вызвал меня к
себе, и мы с ним два часа проговорили. Оказалось, что он слышал о нашей высадке
в Варшаве и даже лично знал Гроздева, ну, помните, Волка Дремучего. Потом вдруг
спрашивает: а вы Борю Градова там встречали? Оказалось, что они были близкими
друзьями с вашим отцом и деда вашего он со страшной силой уважает, бывал не раз
в Серебряном Бору. Вот таким образом вся маслюковская интрига закрутилась в
обратную сторону. Не исключаю даже, что подонок пережил серьезные неприятности,
впрочем, такие хмыри умеют выкрутиться из любой истории. Из одной только
истории ему не выкрутиться, из отношений со мной, а когда-нибудь у меня снова
дойдут до него руки. Короче говоря, мое дело закрыли, меня сактировали по
состоянию здоровья, и я вот уже год, как обретаюсь в Москве, влачу тут жалкое
существование, влачу, как бурлак, свое тяжелое, как баржа с говном,
существование, вот так, Борька, волокусь без руля и без ветрил, копеек не
считаю, но они меня сами считают, сучки... досчитали и дотерли до дыр... я весь
в дырах, old fellow, как сыр голландский... только без слезы... кореш, в
присутствии ангела своего заявляю: слезы от меня не дождутся, клянусь
бронетанковыми войсками маршала Ротмистрова!..
Боря Градов, мотобог и счастливый обладатель лучшей
любовницы Москвы, положил ему руку на плечо:
– Сашка, вашу-так-и-разэтак, пусть наше «прямое действие»
провалилось, но мы ударим во фланг! Никто нам не помешает ударить во фланг! И
никто не осудит! Маршал Ротмистров не раз бил во фланг, а потом уже мой папа
валил всей ватагой! По флангам, друг! Как Костя Симонов писал: «Ничто нас в
жизни не может вышибить из седла, такая уж поговорка у майора была!» У майора,
старик! Такая вот, старик, была поговорка у старого майора Китчинера! А
Маслюкова твоего мы вдвоем возьмем и повесим его яйца на сук! Помнишь тот ласковый
вальс: «Тихо вокруг, только не спит барсук, яйца свои повесил на сук и тихо
танцует вокруг»?..
Вот так, обмениваясь вот такими монологами, друзья покинули
«Есенинский» подвал, выбрались в безмикробный мир морозного социализма и, тихо
подтанцовывая под «Вальс барсука», пошли через Театральный проезд к памятнику
первопечатнику Федорову, чтобы у его подножия прикончить взятую на всякий
случай чекушку. И так начали заново дружить в своей лепрозорной столице.
* * *
Александр Шереметьев, что называется, вышел из армии с
волчьим билетом и, в отличие от нашего Бабочки, без денег. О продолжении
образования не могло быть и речи. Мать, конечно, не потянула бы здоровенного
инвалида. Надо было искать работу и приработки. Со вторым, пожалуй, было легче,
чем с первым: можно было давать уроки английского или делать технические
переводы, однако требовался официальный статус для милиции; не хилять же, в
самом деле, за инвалида с гармошкой: «Он был батальонный разведчик, подайте,
братья и сестры...» От таких Москва в те годы брезгливо и надменно
освобождалась. В конце концов после немалых мытарств (подозревал даже, что,
несмотря на заступничество могущественного маршала, идет за ним «хвост» от
дальневосточных особистов), в конце концов нашел себе официальное место работы,
в которой души не чаял, а именно в отделе переводов Государственной библиотеки
имени В.И.Ленина, которую в обиходе народ московский называл «Ленинкой» и этим
привносил в торжественное звучание некоторое легкомысленное фрондерство. Там, в
бесконечных залах с книгами, в коридорах и особенно в курилке, Шереметьев свел
знакомство с незаурядными людьми своего возраста и постарше, ребятами, которые
свободное после работы в разных «почтовых ящиках» время проводили в Ленинке за
чтением философской литературы. Много спорили о прошлом, об исторических
судьбах России, о характере русского человека и человека вообще. Обменивались
старыми изданиями Достоевского и Фрейда. Средняя школа и вузы все-таки
оставляют сейчас в образовании молодого человека много белых пятен. Хочешь
стать мыслящей личностью, без самообразования не обойтись, а в Ленинке, если
там работаешь и постепенно становишься своим человеком, можно получить доступ к
уникальным, чаще всего закрытым, печатным материалам. В конце концов в этой
группе знакомых читателей образовался интеллектуальный костяк, который стал
собираться для обмена мнениями на квартирах или, в теплое время, за городом, на
Истре или на Клязьме, под рыбалку или под костерок с бутылочкой, и все это
называлось, разумеется не для афиширования, а так, между собой, «кружок
Достоевского».
Как ни странно, именно на членов этого кружка натолкнулся в
ту памятную метельную ночь мастер спорта Боря Градов. Он-то их принял за
обычных барыг и похабников, а они просто-напросто собрались в «Москве» для того,
чтобы обмыть крупную премию, которую получил их товарищ Николай, инженер по
самолетным крыльям. Конечно, все тогда, во втором часу ночи, были основательно
под газом, однако рассказ Николая о его приключениях в Сокольниках вовсе не был
бахвальством и издевательством. Он стал делиться с друзьями своим недавним
опытом, поскольку ему показалось, что в этой истории сложилась весьма
«достоевская» ситуация. Вот такой произошел разнобой: вместо того чтобы
опознать в Борисе Градове человека с довольно сильной интеллектуальной
потенцией, его приняли за стилягу, который напрашивается.
Разъяснив все эти дела старому другу, Александр Шереметьев
как-то сказал, что, по его мнению, Борис вполне мог бы стать одним из членов
«кружка Достоевского» и даже подружиться все с тем же самым Николаем, который,
разумеется, еще со школьных лет носил в районе Зубовской площади кличку
Большущий.
А почему бы нет, вполне возможно, что эти типусы – вполне
славные ребята. Боря Градов в эти дни готов был обнять весь мир. В
сокрушительной американской куртке он прогуливался по улице Горького или по
Невскому проспекту в Ленинграде, куда нередко ездил в двухместном купе «Красной
стрелы» со своей красавицей Верой Гордой. Все у него прекрасно получалось,
везде успевал, даже зачеты институтские больше на шее не висели. Больше стал и
на льду заниматься к предстоящим соревнованиям конца зимы; особенно, конечно,
усердствовал, когда Вера приходила на стадион и хлопала ему меховыми
рукавицами. Значительно меньше стал кирять, потому что исчез главный стимул
пьянства – задерзить, заинтриговать и потом заполонить демимодентную красавицу
певицу в луче прожектора. Эта la fe fatale теперь превратилась в нежнейшее и
преданнейшее существо. Блаженство переполняло его, и он побаивался: не слишком
ли сильно перебирает в безоблачности, не возмутится ли природа?
