В том «раю», где они жили, почти каждый вечер бабы на общей
кухне вцеплялись друг другу в космы, норовили острых щепок набросать в варево,
детки – иные с сифилитическими или туберкулезными свищиками – день-деньской
носились по завальному коридору, одержимые одним лишь только разрушительным
инстинктом. В то же время в дальнем конце, за гальюном, жил ангел созидания,
некий старичок одессит, дядя Ваня Хронопулос, у которого даже десятилетний срок
не отбил охоту творить шедевры – то скрипочку прекрасной наружности соорудит из
затоваренных ящиков, то шкатулку-сигаретницу с музыкой «Венского вальса»; но
больше всего старался дядя Ваня Хронопулос по части патефонов, радиол и
приемников. У негото Кирилл как раз и купил тот грандиозный радио-дом, который
мы уже видели несколько страниц назад при выносе из ремонтной мастерской.
Мастерская же нам понадобилась для упоминания о том, что, пока Кирилл повторно
в тюрьме сидел, магаданская гэбэ прокатилась уже по всему алфавиту, загребла и
букву «Х», которая в силу своей отдаленности довольно долго помогала дяде Ване
крутить отверточкой, пилить лобзиком, паять лампочкой, то есть наслаждаться
своей «райской жизнью» под сенью Хроноса.
Покупая ламповый приемник марки «Дядя Ваня Хронопулос»,
Кирилл, конечно, ни сном ни духом не предполагал, что когда-нибудь из этого
самодельного ящика вдруг сквозь треск электрических разрядов проклюнется и
окрепнет чисто русская православная молитва. Оказалось, радиостанция такая
имеется – «Голос Америки», направленная на слушателей в Советском Союзе, и вот
на волнах именно этой империалистической радиостанции читал русскую молитву
сан-францисский проповедник.
Как ни странно, скрытая в нелепом ящике вражеская
радиостанция не вызвала никаких возражений со стороны Цецилии Наумовны.
Напротив, она теперь нередко, не отрывая глаз от первоисточника, бросала
ворчливо: «Ну, включи!», услышав же рекламный и как бы глянцевитый призыв:
«Слушайте „Голос Америки“, слушайте голос свободного радио!», усмехалась с
притворной издевкой, «свободного!», ну, а потом уже не отрывала от сводки
новостей чуткого уха.
Когда Кирилла забрали прямо из горбольницы и привезли на
допрос в похожий на дворянскую усадьбу особнячок гэбэ, он был уверен, что уж
радио-то обязательно выплывет среди обвинений. Однако похоже было на то, что
гэбисты даже и не слышали о могучем ламповом сооружении. Монотонно и
бесстрастно повторяли они пункт за пунктом обвинение 1938 года: участие в
контрреволюционной троцкистско-бухаринской организации, попытки
дискредитировать политику советского правительства путем протаскивания вредных
идеек через печатные органы и так далее. «Да ведь я уже десять лет за это
отсидел», – слабо возражал Кирилл. «Не будь слишком умным, Градов, –
говорили на это следователи. – Давай подписывай все заново, ты же опытный,
знаешь, что будет, если сразу не подпишешь». Им явно не хотелось его лупить:
как видно, никакого аппетита у них не вызывал этот жилистый, морщинистый,
лысовато-седоватый смиренный истопник. На этот аргумент у него не было даже
слабых возражений, и он все подписывал заново. «Вот я и возвращаюсь к своей
сути, – спокойно думал он, – а суть моя не в теплой хавире с женой
сидит, не московскими сладостями угощается, а в колоннах зековских бредет, за
баландой стоит, от цинги пухнет. Господи, укрепи!»
Цецилия же Наумовна была потрясена вторым арестом мужа,
может быть, не меньше, чем первым. «За что, за что», – шептала она в ночи,
в отчаянии сжимая свои груди. К кому же я обращаю этот вопрос, думала она. Если
к ним (впервые так подумала о власти трудового народа: они), то теперь-то вроде
хоть немного, но есть за что: все-таки «религиозником» стал, иностранное радио
слушает... Однако я, кажется, вовсе не у них вопрошаю, а у чего-то ночного,
молчаливого, всезнающего...
Надо радио это проклятое разломать, стащить на помойку, по
утрам с яростью думала она и уже заносила молоток над изделием Хронопулоса,
однако тут же обнимала проклятую штуку и обливала ее слезами: ведь вместе же,
вместе с любимым по вечерам под вой норд-оста слушали эти странные несоветские
голоса из нереального мира!
А вот не буду выбрасывать, а вот, наоборот, буду слушать так
же, как и с Кирилльчиком моим слушала!
Снова у ворот тюрьмы, снова с кульками и мешочками, с той
только разницей, что очереди здесь не такие длинные, как в Лефортово, да и
передачи принимают без проволучек. И снова письма, пространные заявления,
только теперь уже не в Контрольную комиссию ЦК (как-то нелепо в ЦК просить за
«религиозника»), а в Дальстрой, в МВД, министру Государственной безопасности
товарищу Абакумову.
Однажды в главном продмаге Магадана, в очереди за чаем, она
увидела Степку Калистратова, который в ожидании ареста вдруг стал поражать
местное население элегантностью туалета: мягкая шляпа, пальто с каракулевым
воротником, шарф, переброшенный через плечо, трость, то есть абсолютно та же
сбруя, в которой фигурировал когда-то на знаменитом снимке вместе с
Мариенгофом, Есениным, Шершеневичем и Кусиковым. Цецилия бросилась,
забарабанила кулачками по драповой спине:
– Ты, Степка, накликал беду! Это ты, ты говорил о посадках
по алфавиту!
Он обернулся, сама светская любезность, настроение великолепнейшее:
верная комбинация кодеина с папаверином!
– Графиня Цецилия прекрасней, чем лилия!
Подцепил ее под руку и вдруг жарко шепнул в ухо:
– Стали выходить!
– Что ты говоришь? Кто? – ахнула она.
– Наши! Уже на «А» вышло несколько человек, на «Б», видели
даже на «В»... а сегодня – сенсация, выпустили Женю Гинзбург... Так что: не
унывай, Цецилия, откроется Бастилия!
Беспутный поэт, как ни странно, опять оказался прав. Не
прошло и пяти месяцев со дня посадки, как Кирилла, все с теми же скучающими
ряшками, с гэбэшной псевдольвиной зевотинкой, выпустили, оформив, как и всем
другим «алфавитчикам», «вечную ссылку» в пределах семикилометрового радиуса
вокруг города Магадана.
