Большая Пироговская была залита солнцем и расчерчена резкими
тенями зданий, будто футуристический чертеж. Пахло молодой листвой. Как Агаша
говорит: «На Троицу все леса покроются». Ночью здесь орут соловьи. Их слушает
мечтательная Элька Дудкина. Вдруг ему пришло в голову, что эта улица клиник не
что иное, как прямая дорога на Новодевичье кладбище, и что по ней, очевидно,
шла похоронная процессия с останками его отца. После прямого попадания
фаустпатрона там, очевидно, не много осталось. Впереди толпы шла мать в
элегантном трауре. Вместе с нашими чинами, очевидно, шествовали и американские
союзники. «...Женщина! И башмаков еще не износила, в которых шла за гробом...»
Мы все – говно: и те стиляги из «Приморской», и вэвээсовцы, наглая банда, и
все... Никто из тех, кого я знаю, и я сам в первую очередь, не стоят и одного
колеса старого «хорьха», хоть он и служил эсэсовцам.
Старый «хорьх» с сумрачной верностью поджидал его на углу
переулка. Борис надел темные очки (предмет особой зависти московских стиляг,
штучка, извлеченная со дна того ночного американского бумажного мешка) и тут же
снял их, потому что увидел быстро направляющегося к нему высокого офицера.
Вдруг его пронзило незнакомое ранее чувство дикого ускорения жизни, сродни
тому, как бывает, когда поворачиваешь до отказа ручку газа на своем ГК-1, и тахометр
уже показывает 170 километров в час, и ты боишься, как бы карбюратор не засосал
щебенку, и уже выключаешь зажигание, чтобы не перегрелся двигатель, а мотоцикл
будто все набирает, и тебе на минуту кажется, что он никогда не перестанет
набирать, что все остальное уже не зависит от твоей воли.
Приближался полковник. По военной привычке Борис сначала
посмотрел на его погоны и только потом на лицо. Аpтиллеpийские эмблемы. Седые
виски, седоватые, аккуратно подстриженные усы. Под глазами набухшие полукружья,
статная фигура уже тронута возрастной полнотой, армейский китель, увы, только
подчеркивает нависшие боковики. Под мышкой полковник Вуйнович (да, это он, тот
самый, любовник моей матери!) нес толстую кожаную папку.
– Борис, мне показали вашу машину, и я тут вас поджидал. Вы
меня узнаете?
– Нет, не узнаю.
– Я Вадим Георгиевич Вуйнович. В детстве вы нередко видели
меня, а в последний раз мы встречались в вашей квартире на улице Горького, в
сорок четвертом.
– Ах, вот что! Ну, теперь узнаю.
– Ну, здравствуйте!
– Ну, здравствуйте!
Вуйнович удивленно прищурился: отчего, мол, такая
холодность, однако протянутой руки не убрал, а перенес ее на кожаное плечо
молодого человека.
– Послушайте, Борис, мне нужно с вами очень срочно и очень
конфиденциально поговорить.
Он, видимо, очень волновался. Вытащил из-под мышки и как-то
нелепо взвесил на ладони кожаную папку. Теперь уже Борис прищурился.
Юмористически и неприязненно.
– Не собираетесь ли вы мне передать какой-нибудь
артиллерийский секрет?
Вуйнович хохотнул:
– Нечто в этом роде. Только гораздо серьезнее. Давайте
поедем куда-нибудь, где меньше прохожих и машин. Ну, скажем, на Ленинские горы.
В машине они молчали. Пару раз покосившись, Борис ловил
взгляд полковника, полный любви и печали. Какая все-таки хорошая морда у этого
Вуйновича, неожиданно для себя подумал он.
– Уникальная машина, – сказал Вуйнович. – Я
встречал такие на фронте, но редко.
Борис кивнул:
– Эсэсовская, – помолчал и приврал: – Я взял ее в бою.
Купола Новодевичьей лавры проплыли справа. Они проехали по мосту
и вскоре выехали к смотровой площадке, повисшей над поймой Москвы-реки, то есть
над всей «столицей счастья».
Борис проехал немного дальше и оставил машину возле
заброшенной, потемневшей, но все еще красивой церкви, живо представляющей здесь
первую половину XIX века. Так же, как полковник Вуйнович каким-то образом
представляет здесь XIX век российского офицерства. Как будто приехал из своего
захудалого поместья бывший кутила и дуэлянт, бывший «лишний человек», а теперь
не очень-то нужный даже и для литературы.
Они пошли к балюстраде. По дороге Вуйнович говорил:
– Ваше дело, Борис, доверять мне или нет, но вы, возможно,
знаете, что я всю жизнь был другом ваших родителей... и вы, наверное,
догадываетесь, что я всю жизнь обожал вашу мать...
Борис посмотрел на Вуйновича. Тот, не ответив взглядом,
продолжал:
– Я сейчас командую артиллерийским дивизионом, и мы
расположены в Потсдаме, возле Берлина. Хотите верьте, хотите нет, но у меня там
была возможность контакта с вашей матерью. Это устроил один американец, мой
старый фронтовой товарищ. Он был в нашем соединении инструктором по
американской технике. Несколько месяцев назад мы случайно столкнулись с ним на
улице в Берлине. Все это, конечно, жутко опасно, но на фронте, вы это знаете не
хуже меня, было страшнее. Словом... Боря... ну, в общем, верь не верь, но я
видел твою мать всего лишь неделю назад...
– Нет! – вдруг отчаянно выкрикнул Борис и в ужасе зажал
себе ладонью рот, как будто боялся, что дальше из него вылетит какое-то совсем
уже непозволительное откровение детства.
– Она прилетела из Америки специально, чтобы увидеться со
мной, то есть чтобы через меня передать привет тебе... Мы встретились в
западной части города, в маленькой темной пивнушке. И весь наш разговор
продолжался не больше двадцати минут. Ты понимаешь, Берлин наводнен шпиками,
агентурой со всех сторон, в любую минуту можно ждать любых неприятностей...
– Расскажите подробнее, Вадим Георгиевич, – уже
спокойно попросил Борис. Руки все-таки дрожали, пока вынимал свой «Дукат» и
прикуривал.
Вуйнович кивнул:
