Борис рассмеялся:
– Так где вы остановились? Можно ведь у меня, на Горького.
– Спасибо. Был бы рад с тобой пожить под одной крышей, да
некогда. – Вуйнович явно без большого удовольствия возвращался к своим
собственным делам. – У меня через четыре часа самолет.
– В Германию?
– Да, в ГДР.
– Как вы думаете... – начал было Борис, но осекся.
– Что?
– Да нет, – махнул рукой Борис. Он хотел спросить:
«Будет ли война с Америкой?» – но потом подумал, что это прозвучало бы
неуместно в разговоре с полковником артиллерии, да еще из Германии. Да и вообще
вопрос дурацкий. Что это значит, «война с Америкой»?
– Когда хотят спросить и не спрашивают, возникает какое-то
болото, – после минуты молчания сказал Вуйнович.
Борис виновато усмехнулся. Он вдруг почувствовал, что ему
вовсе не хочется перед Вуйновичем подчеркивать свое превосходство и выказывать
снисходительность. Скорее, наоборот: хочется какие-то вопросы дурацкие задавать
и с интересом ждать ответов. Вдруг совсем нечто несусветное пришло в голову:
вот если бы после смерти отца мать вышла замуж за этого Вадима, мы могли бы
дружно жить.
– Да нет, Вадим, вы не думайте, что я что-то утаиваю. Мне
просто дурацкий вопрос в голову пришел о войне с Америкой.
Вуйнович посмотрел на часы и положил на балюстраду свою
раздутую кожаную папку, вместившую явно больше того, что она могла вместить.
– О войне с Америкой мы с тобой, я надеюсь, еще поговорим,
если она, не дай Бог, не разгорится. Сейчас мне уже надо спешить, и... знаешь,
я взял эту папку с собой на всякий случай, я не знал, можно ли тебе
довериться... Ну, а теперь вижу, что можно... знаешь, я хотел бы, чтобы ты
забрал все это хозяйство... здесь мой самый, ну, так сказать, интимный архив...
Снимки, записи, письма, стихи... в общем, всякие сентиментальности... Мне
необходимо это где-то оставить, а кроме тебя, Борька, больше нет никого... Ну
хорошо, придется, видимо, все сказать. Понимаешь, я почти уверен, что меня со
дня на день снова возьмут. Нет-нет, совсем не в связи с берлинскими делами.
Уверен, что они об этом ничего не знают. Просто вокруг меня сложилась такая
предарестная обстановка. Я это чувствую по каким-то отрывочным разговорчикам,
по взглядам особистов, по вопросам на партсобраниях. Скорее всего, кто-то из
близкого круга доносит о моих настроениях, ну... и потом, дело тридцать
восьмого года никуда не исчезало... там, конечно, помнят, как я держал себя на
следствии... и в лагере... конечно, они бы меня там уничтожили, если бы не твой
отец... Словом, моя реабилитация под вопросом, несмотря на все ордена и
ранения... Что ж, от сумы и тюрьмы не зарекайся, гласит некая мудрость нашего
загадочного народа, однако я не могу себе представить, что в моих бумагах, вот
в этом, самом дорогом, снова будут возиться эти... – он осекся, посмотрел
в глаза Борису и твердо закончил фразу: – Эти грязные крысы. Поэтому я и прошу
тебя взять это.
– Конечно, возьму, – сказал Борис.
– Можешь прочитать то, что там есть, просмотреть снимки, в
общем все, без стеснений. Может быть, лучше поймешь поколение своих родителей.
– Конечно, просмотрю, – пообещал Борис.
– Ну вот и прекрасно, – вздохнул полковник. –
Теперь я сажусь на вон тот троллейбус и еду в центр, а оттуда на аэродром.
Какой печальной была жизнь у этого Вадима, подумал Борис.
Никаких триумфов. Постоянное и безнадежное соперничество с моим отцом,
безнадежная любовь...
– Послушайте, Вадим, что же так вот ехать-то на
заклание? – проговорил он. – Может быть, побороться? Послушайте,
хотите я поговорю с одним человеком? Он действительно может помочь.
На лице Вуйновича отразилось какое-то острое беспокойство.
– Ни в коем случае, Борька! Никому, прошу тебя, ни слова о
нашей встрече! Будь что будет, я не хочу больше никаких протекций, никаких игр.
Поверь мне, я честный человек, а это для меня самое главное. Жизнь проходит,
амбиций никаких не осталось. Единственное, о чем я мечтаю – ладно уж, признаюсь
тебе в своих мечтаниях, – это тихо стареть и видеть, хоть изредка,
стареющую Веронику. Это, собственно говоря, мечта о мечте, и ее никто у меня и
нигде не отнимет. Ну, я пошел. Дай-ка я тебя обниму на прощание!
Они обнялись. Запах пота и «Шипра» из-под мышек армейского
полковника. Черт побери, это действительно похоже на прощание с «поколением
родителей».
Вуйнович тяжело побежал к троллейбусу. Перед тем как ступить
на подножку, обернулся, махнул. Китель, натянувшийся на спине, подчеркнул не
только излишки, но и некоторый изъян плоти, основательную впадину под лопаткой.
Черт побери, он, кажется, мне очень много сказал. Он, кажется, сказал то, о чем
я даже не решаюсь подумать.
* * *
«Прощание с поколением родителей» оказалось не
окончательным: Бориса в тот день поджидал еще один сюрприз. Согласитесь,
читатель, так бывает ведь не только в романах. Текут ваши дни один за другим,
демонстрируя одну лишь рутину, одно лишь присутствие здравого смысла (или
отсутствие такового), одно лишь бытовое, подсчет денег например (или долгов),
как вдруг включается какое-то ускорение – Борис I V, естественно, сравнивает
это с мотоциклом, – и вдруг события начинают громоздиться одно на другое,
как будто все они только и поджидали какого-то дня, чтобы явиться разом.
Читатель может сказать, что реальность и роман несравнимы, что в жизни события
возникают стихийно, а в романе по авторскому произволу; это и верно, и неверно.
Автор, конечно, многое придумывает, однако, оказавшись в тенетах романа, он
иногда ловит себя на том, что становится как бы лишь регистратором событий, что
они в некоторой степени уже определяются не им, а самими персонажами. Таковы
неясные ходы романа, где каждый норовит дудеть в свою собственную дуду.
Говорят, что иные авторы для того, чтобы упорядочить этот бедлам, составляют
картотеки персонажей, где заранее определяются, а стало быть, и основательно
взвешиваются их возможные поступки, мы же еще десять страниц назад, ей-ей, не
предполагали, что вот сейчас снова появится в нашем повествовании Тася
Пыжикова, и не одна.
