После этого неожиданного признания между Борисом и Верой
вдруг образовалось некоторое чужое пространство, куда вошли не только
Большущий, но и Сашка Шереметьев, и все другие члены «кружка Достоевского».
Борису казалось, что вовсе не теплые чувства Веры к своему незадачливому мужу
отталкивают их друг от друга, а вот именно ее косвенная принадлежность к этому
так называемому кружку.
За прошедший год он несколько раз бывал на их собраниях и
всякий раз ощущал не очень-то прикрытую неприязнь в свой адрес. «Достоевцы»
явно его не принимали всерьез, с его мотоциклами и маршальской квартирой на
улице Горького. Единственный раз он пригласил компанию собраться у него (читали
тогда и комментировали запрещенных «Бесов»), однако это приглашение было
немедленно всеми, включая даже и Сашку, отвергнуто. Вряд ли они меня считают
стукачом, однако явно не доверяют как представителю «золотой молодежи». Ну и
черт с ними, думал Борис. И без них в конце концов могу освоить Достоевского:
вон у деда полное собрание сочинений стоит в старом издании. Тоже мне «мудрецы
и поэты», расковыряют под бутыль банку «ряпушки в томате» и машут друг на друга
вилками! Огорчало только, что с Сашкой дороги пошли врозь. Не надо было,
конечно, и думать, что в личных тренерах он удержится надолго, при столь
гомерической гордости. Однажды он ему сказал: «Ваш ВВС, Борька, это грязная
придворная конюшня, и я не хочу с ним иметь ничего общего!» Оказывается, уже
сторожем устроился на книжный склад. Вас, Сашка, когда-нибудь погубит
пристрастие к печатному слову, сказал другу Борис. Шереметьев расхохотался: это
вы, сукин сын, очень точно в кофейную гущу заглянули!
Борису в его поспешной жизни, по правде говоря, некогда было
разбираться в психологии этого человека, которого он когда-то спускал на
обрывках парашютных строп из горящего, обваливающегося дома на Старом Мясте и с
тех пор стал полагать своим едва ли не братом. Нынешняя Сашкина мрачная поза
казалась ему наигранной ролью некоего современного варианта «лишнего»,
комбинацией «байронита» и «человека из подполья». Иные девушки в нем, что
называется, души не чаяли, замирали, трепетали, едва появлялась на горизонте
прихрамывающая фигура в резко скошенном черном берете. Иной раз он
снисходительно устраивал, как он выражался, допуск к телу, однако на серьезные
увлечения, вроде романа Бориса и Веры Горды, ни одна из поклонниц не могла
рассчитывать: что-то было такое в Шереметьеве, что исключало романы.
* * *
Однажды он исчез из Москвы месяца на два и, вернувшись,
пригласил Бориса заехать «раздавить пузырь». Первое, что заметил Борис в
Сашкиной каморке, был стоящий на этажерке среди книг человеческий череп.
Привыкший за последнее время к такого рода учебным пособиям, он не удивился, но
потом сообразил, что Шереметьев-то не имеет к урокам анатомии никакого
отношения.
– А это у вас что за новшество? – спросил он. Они
по-прежнему то ли по инерции, то ли из снобизма придерживались обращения на
«вы», однако для придания то ли некоторой естественности, то ли еще большего
снобизма постоянно добавляли осколочки матерщины: «что, бля, за новшество?»
– Это она, – как бы между прочим заметил Шереметьев и
замолчал, увлекшись откручиванием проволоки с пробки. В моду тогда вошло
розовое вино «Цимлянское игристое» как отличный стимулятор основного напитка,
то есть водки.
– Что это значит – «она», Сашка? – спросил
Борис. – Перестаньте выебываться и рассказывайте: ведь для этого же и
пригласили.
Далее последовала некоторая патологическая история,
рассказанная намеренно беззвучным тоном. Это череп первой женщины Александра
Шереметьева, девятнадцатилетней радистки Риты Бурэ. Они любили друг друга, как
Паоло и Франческа, хоть и находились в разведывательном центре вблизи корейской
границы. Именно Рита стала яблоком раздора между юным лейтенантом и полковником
Маслюковым. Старый козел начал дрочить на нее со страшной силой, каждый день
вызывал к себе и требовал, чтобы она ему села на хер. Именно он загнал
Шереметьева на Итуруп, а Рите запретил следовать за ним под угрозой трибунала.
По всей вероятности, она сдалась, и полковник порядком над ней поиздевался со
своими похотливыми фантазиями. Потом что-то между ними произошло. Тот парень,
который Шереметьеву все это рассказывал уже здесь, в Москве, думает, что был
какой-то колоссальный бунт со стороны Риты, попытка освободиться от ублюдка
Маслюкова. Тот начал ее шантажировать, пришел однажды на комсомольское собрание
и обвинил девчонку в том, что у нее родственники за границей, белогвардейская
ветвь, и что она это скрывает при заполнении анкет. Ну, дальше все пошло, как
по нотам: вызовы в особый отдел, допросы, ждали только из штаба округа санкции
на арест. В медсанчасти также было известно, что Рита беременна. Короче говоря,
она исчезла с лица земли, по официальной версии ушла в тайгу и там покончила
самоубийством. Спустя время после этого ее возлюбленный Саша, сам едва не
сыгравший эту дальневосточную версию Ромео и Джульетты – похоже на то, что он
стрелял себе в бок именно в тот день, когда она исчезла, – появился в
штабе, и вот тогда-то выяснилось, что у полковника Маслюкова слишком хрупкая
челюсть.
Говорят, что все быльем порастает, но под этим «все»,
наверное, имеют в виду всякую чепуху. Любовь и преступления не порастают
равнодушным быльем. Не было дня, чтобы Саша Шереметьев не вспомнил Риту Бурэ и
полковника Маслюкова. Как будто он знал, что история на этом не закончится. И
точно: через три года перед ним появился парень, с которым вместе кончали
языковую школу; тоже демобилизовался. Этот парень рассказал ему версию,
которая, оказывается, бытовала еще три года назад, но осталась Шереметьеву
неизвестной, потому что все бздели, как запуганные скоты. Вот такие оказались
дела...
– Дальше? – спросил Борис, стараясь быть таким же
хладнокровным, как и рассказчик. Череп, чистый и матовый, стоял теперь на столе
между опустошенной бутылкой «Цимлянского» и почти пустой «Московской особой».
Нижняя челюсть, то есть mandibula, была аккуратно прикручена проволочкой.
– Стоит ли дальше? – заглянул ему в глаза Шереметьев.
– Кому же еще вы расскажете дальше, если не мне? –
усмехнулся Борис.
