– Ну, хорошо, слушайте, Борька, но только потом не шипите на
меня за то, что потревожил чистую душу советского спортсмена. Я выкопал из
загашника свой «ТТ» и отправился на Восток. Из Благовещенска неделю лесом
пробирался в запретную зону. Маслюкова я увидел утром, когда он провожал свою
младшую дочку в школу. Положительный такой дядяша, образцовый отец семейства,
челюсть починил, папироской попыхивает, дочку поучает... На обратном пути от
школы я его и затащил в кусты. Когда он очухался, я ему сказал: «Вы, кажется,
поняли, что я не шучу, а теперь вставайте и показывайте, где закопали Риту». По
правде сказать, не понимаю, почему он меня так старательно вел к этому месту.
Может быть, выжидал момент, чтобы сбежать или обезоружить похитителя. Много
говорил патриотического, взывал к моей совести комсомольца. Мы шли почти весь
день, и потом передо мной, как в бреду, среди бурелома открылось заболоченное
озерцо и над ним бугор с тремя елками и с глубоким проемом в восточную сторону,
к Японии. Я сразу понял, что это то самое место. И Маслюков тут сказал: «Вот
здесь лежит шпионка Бурэ, и здесь я часто сижу и вспоминаю, какая она была».
Могила, Борька, вернее, эта яма была давно разрыта зверьем,
так что можете не думать, что я совсем уже с резьбы сошел и копался там
наподобие вурдалака. Я просто взял вот именно этот, столь знакомый вам по вашим
штудиям предмет, что сейчас смотрит на нас глазницами пустыми, как весь космос.
Он был почти в таком же виде, что и сейчас, я только лишь хорошенько протер его
плащ-палаткой...
– А что же Маслюков? – спросил Борис.
– Его больше нет, – пробормотал, свесив волосы над
пепельницей, Александр и вдруг грянул кулаком по столу: – Что же вы хотите?
Чтобы я разыграл сцену христианского всепрощения? Чтобы вместе с убийцей пролил
слезы над объектом общей любви?!
– Перестаньте орать! – в свою очередь шарахнул кулаком
по столу Борис. – Вы что, не понимаете, что об этом нельзя орать?!
Два этих мощных удара нарушили гармонию стола. Темная
бутылка покатилась и упала вниз, на коврик, не разбившись. Прозрачная бутылка
тоже покатилась, но была вовремя подхвачена и опорожнена в стакан, после чего
заброшена на стоящее почти вплотную лежбище Шереметьева с зеркальцем в
изголовье и с декадентской Ледой, вырезанной по дубу.
– Хотел бы я знать, сколько в этой истории правды, –
сердито сказал Борис.
– Не знаю, – хитро сощурился Шереметьев. – Иногда
я кладу руки на этот череп, и мне кажется, что это именно те бугорки, которые я
ощущал, когда гладил ее такое прекрасное лицо. Я в этом просто уверен, что это
именно те самые бугорки... Значит, она всегда со мной. Хотя бы это я могу
сделать: посреди полной беспомощности и заброшенности соединить ее прах со
своим...
– Слушайте, Сашка, а вы не заигрываетесь, а? – В Борисе
почему-то нарастало раздражение. – Вам не кажется, что вы тут стараетесь
перещеголять всех героев Достоевского? Я боюсь, как бы вы, ребята, вообще не
заигрались вкрутую с этим вашим кружком. Знаете, я недавно у деда прочел, что
самого Достоевского за такой же вот кружок к смертной казни присудили и уже
мешок на голову надели, а ведь время тогда не такое было, как сейчас. Вы
слышали об этом?
– А как вы думаете? – надменно, с черепом в ладонях,
вопросил Шереметьев. – Неужели вы думаете, что мы не знали об имитации
расстрела на Семеновском плацу? К вашему сведению, мы именно и начали с
петрашевцев, и все поклялись на этом мешке, что не струсим.
– Ах вот как! – воскликнул Борис. – Я вижу, что
этот кружок у вас не только для самообразования!
– Идите на хуй, Борька, – отмахнулся Шереметьев. –
У вас все еще какой-то школьный подход к действительности. Поэтому ребята вас и
чураются. Вам на мотоциклах гоняться, а не... а не Достоевского читать...
Проклиная себя за столь неуместное раздражение – чем оно
было вызвано, странной завистью ли к Шереметьеву, злостью ли на себя за
отсутствие таких глубоких и страшных провалов в подсознание, – Борис встал
и сделал шаг к выходу. Вдруг положил руку Шереметьеву на плечо:
– Простите, Сашка, что я не совсем поверил в ваш рассказ.
Может быть, вы правы, у меня развивается какое-то спортивное, безобразное
легкомыслие, какая-то наглость от причастности к ВВС. Однако я хотел вас
спросить: помните вы хоть один случай, когда я струсил или предал?
– Нет, не помню, – мрачно ответил Шереметьев.
На этом они и расстались. Дружба вроде бы была подтверждена,
однако оба начали ловить себя на том, что к новым встречам не очень-то тянет.
* * *
...Вспоминая сейчас, в ночь перед выездом на Кавказ, эти
недавние разговоры, Борис совсем разгулялся. Сна не было ни в одном глазу. Он
ходил по спальне, прислушивался к доносящемуся издалека похрапыванию своих
милых гостей и вдруг увидел в углу раздутую папку, полученную утром от
Вуйновича. Он бросил ее на кровать, сам плюхнулся рядом, отщелкнул застежки и
вдруг мгновенно, щекой к этой папке, заснул.
* * *
Сад в тумане, а сверху уже наступает солнце. «Встану я в
утро туманное, солнце ударит в лицо» – вот именно о таком утре было сказано.
Мэри Вахтанговна подстригала садовыми ножницами кусты, подвязывала к забору
тяжелеющие розы. АрхиМед сидел на крыльце террасы, иногда провожая взглядом
пролетающих тяжелых шмелей.
Мэри вдруг посетило ощущение, что вот так она уже пятьдесят
с лишним лет подстригает кусты, а может быть, и все сто. Женщина, подстригающая
кусты и подвязывающая розы, – таков постоянный сюжет
художника-импрессиониста. L’impression de vie, лучше уж сказать: l’impression
d’existance. Издалека, сквозь повисший солнечный туман и шумно присутствующий
повсюду грай грачей, доносились звонки конки. Быть может, Бо любимый уже
возвращается с практики. Позвольте, какой конки? Это все фокусы
барометрического давления. А также прошедшей жизни. На самом деле, чем крики
гимназистов, гоняющих на велосипедах по аллее Серебряного Бора, отличаются
от... Позвольте, каких гимназистов, уж давно нет никаких гимназистов. Сейчас
поднимется туман, и все встанет на свое место.
За забором, всхрапнув, остановился автомобиль. Приехали за
Бо из наркомата? Боже мой, уже и наркоматов ведь нет, вернулись министры...
Калитка открылась, и на аллее появился молодой человек: Никита Второй ли, Борис
ли Третий, да нет, это Бабочка – наш Четвертый, неподражаемый!
– Мэричка, я тебе привез сюрприз! – крикнул внук.
АрхиМед уже был тут как тут, крутился, напрыгивая на любимого молодого
человека. Тот взял его за ошейник, и пес застыл в фигуре вполне человеческого,
двуногого удивления.
