Странно, что мне все твои слова знакомы, а тебе некоторые
мои слова незнакомы. Мне это нравится, ты, я вижу, не прост. А кто сказал, что
я прост? Ого, да ты совсем не прост! Ты в Сочи был раньше? Ёлка снова чувствует
какую-то неловкость от своего вполне невинного вопроса: спрашиваю, видно, чтобы
похвастаться, дескать, я-то там уже два раза была, в том смысле, что, мол,
все-таки знай свое место, провинциал и сын «служащих», когда говоришь с
аристократкой из семьи Градовых. Я в том смысле, что если ты еще не видел
моря... Что? Ну, как ты говоришь, обалдеть можно. Оказывается, он уже видел
море. Там, в Казани, как видно и море самое большое или, по крайней мере,
входит в мировую десятку. Василий вдруг начинает проявлять снисходительность,
напускать джек-лондоновского туману. Он, оказывается, жил возле моря. Два года
жил на берегу моря, только не Черного, а другого. Интересно, а какого?
Магелланова или Лигурийского? Охотского. Вот те раз! А это что за выражение
такое «вот те раз», Елена Китайгородская? Он жил два года в Магадане и, в
общем, там как раз и среднюю школу окончил. Почему же невозможно? У нас там
школа была получше любой московской, с прекрасным спортзалом.
Но как же он там оказался, вот что любопытно. Если ты не
фантазируешь, то как ты в этом Магадане оказался? В лице у любителя джаза снова
появляется нечто неприрученное, как бы вдруг обнаруживается какая-то другая, не
казанская, порода. Ну, там... просто... ну, мама моя живет... вот я к ней
приехал и школу там окончил... Между прочим, Ёлка, вон тот толстый игрок, это
что же, неужели тот самый знаменитый радиокомментатор Николай Озеров? Как бы он
ни переводил разговор на другую тему, становится понятно, почему он сразу переводит
разговор на другую тему при упоминании родителей. Ах вот в чем дело: он из
этих... Она смотрела на него теперь с двойным интересом: оказывается, не просто
какой-то симпатичный провинциалишка, он, оказывается, из этих... А знаешь,
Вася, видно, правильно говорят, что мир тесен: у меня ведь в Магадане дядя
живет... Да-да, родной брат мамы... он... он тоже из служащих...
Между тем народу на скамейках прибавилось: начался главный
матч дня, Озеров играл с Корбутом. Знаменитый человек своего времени, комментатор,
заслуженный мастер спорта и артист Николай Николаевич Озеров, сын другого
Николая Николаевича Озерова, певца, был, очевидно, самым жирным теннисным
чемпионом в мире. Между тем, носясь с исключительной подвижностью и
непринужденностью по площадке, он довольно легко обыгрывал стройного и
мускулистого Корбута.
Василий больше смотрел на публику, чем на игру. Среди
зрителей большинство было, очевидно, людьми одного круга, теннисная столица,
загорелые женщины и мужчины в легких светлых одеждах и парусиновых туфлях. Ни в
Магадане, ни в Казани таких не увидишь, почти заграница. Многие перекликались,
смеялись. Ёлочка тоже то и дело помахивала кому-то ладошкой. Ну и девчонка!
Василий, с его почти нулевым опытом по части девиц, был совершенно очарован.
Это же надо, сама взяла и подошла к нему. Мало похожа на наших телок с лечфака.
А как хороша, какая фигура, какие глазки, веселые, насмешливые и немного
грустные, и гриву свою все время отбрасывает назад. Одно это движение рукой,
гриву назад, незабываемо. Даже если случится самое страшное, если вдруг встанет
и скажет «ну, пока!», все равно уже никогда не забудется. Этот день на
двадцатом году жизни, конечно, никогда уже не забудется.
Мимо прошел какой-то пожилой красавец со знакомой
внешностью, наверное, из кино, серьезно посмотрел на Ёлку, спросил: «Как мать?»
– и кивнул в ответ на ее «все в порядке». Внучка автора учебника по хирургии,
дочь знаменитой поэтессы, о которой даже мама в Магадане говорила: одаренная.
Неподалеку втиснулся между двумя спортсменами некий тип в
тренировочном костюме с засученными рукавами. Тип с длинными волосами,
зачесанными назад и обтянутыми сеткой для укладки прически; эдакая гладкость
головы и в то же время павианья волосистость предплечий. Он мрачно смотрел на
Китайгородскую.
– Что же вы, Пармезанов, даже не приходите, когда ваша
подопечная играет? – Ну и девка, ядовито так обращается к человеку в два
раза старше.
– Не мог, – ответил трагический тип Пармезанов.
– Что же случилось? Жена, детки? – продолжала
ехидничать Китайгородская.
– Не надо, – сурово сказал Пармезанов, отвернулся и тут
же оглянулся.
Ёлка встала и громко сказала:
– Ну, пошли, Вася. Здесь все ясно. Озеров выигрывает.
Василий тут же встал с чрезмерной радостной готовностью.
Да она меня просто себе подчинила. Просто поработила. Я уже
себе не принадлежу. Что она скажет, то и сделаю, и все вокруг будут смотреть и
говорить: «Смотрите, Ёлка Китайгородская совсем уже себе этого Васю подчинила!»
Вот счастье!
Тип Пармезанов провожал их нехорошим взглядом, пока они
пробирались среди любопытствующей публики.
В парке на пруду меж медлительных лодок резво плавали
современники динозавров – сытые селезни. Куски бывших французских, ныне
переименованных в городские булок висели в воде, словно маленькие медузы. В
центральной аллее высилась похожая на удлиненный стог сена скульптура
пограничника в тулупе до пьедестала. Под этой надежной охраной в павильоне
разливали коньяк, нередко по прихоти товарищей офицеров смешивая его с
шампанским. Вася извлек из брючного кармана солидный рулончик сталинских денег.
– А что, если коньяку выпить с шампанским?
– Хорошая идея, чувствуется Магадан, – восхитилась
Ёлка.
– В Магадане мы пили девяностошестиградусный спирт. –
Он начал рассказывать обычную колымскую спиртовую чепуху, как в рот набирали
спирту, и спичкой поджигали, и так вот и бегали с огнем во рту. Вот на
выпускном вечере так балдели, даже перепугали почетного гостя, генерала
Цареградского.
Пока сидели на трибуне, он боялся, что Ёлка окажется выше
него, однако теперь, к великому счастью, выяснилось, что они просто под стать,
он даже сантиметров на пять повыше.
– Залпом пьем? – спросила она.
– А вы совершеннолетние? – спохватилась буфетчица
сорокалетней сливочной выдержки.
Бухнули залпом. У Васи сразу расширились горизонты. Вернулся
Билл из Северной Канады.
– Твоя мама – одаренный поэт, – сказал он Ёлке.
– А ты откуда знаешь? Она сейчас не печатает ничего, кроме
переводов.
– А мне моя мама ее стихи читала, помнит еще с тридцатых
годов.
– А можно я тебя на ухо спрошу, Вася? Твоя мама – враг
народа?
– Подставляй теперь свое ухо. Мои родители – жертвы
ежовщины, а я – пария в этом обществе.
Ёлка вдруг с жалостью сморщилась:
– Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители
одно, а дети ведь другое.
