У метро вовсю торговали пирожками и мороженым. Возле
газировщицы лежал большой задумчивый пес. Василия в хаотическом кружении толпы
пока не определялось. Интересно, кто кого должен ждать? Впрочем, еще и нет
шести часов. Без пяти шесть. Если так буду стоять, обязательно привяжутся.
Встану в очередь к киоску «Мосгорсправка». Какому-то человеку чистильщик,
зазевавшись, провел ваксой по белым брюкам. Газировщица показывала через улицу
на магазин колбас: «Эй, замазанный, поди там у грузчиков спирту попроси!» Из
толпы вдруг выдвинулся и направился прямо к Ёлке статный мужчина кавказской
внешности. Хороший серый костюм в полоску. Одной рукой притрагивается к шляпе,
другой показывает красную книжечку с тремя золотыми буквами МГБ: «Простите,
девушка, с вами хочет познакомиться один из государственных мужей Советского
Союза». Инстинктивно она оглядывается и видит за своей спиной двух офицеров:
погоны, пуговицы, зажим авторучки, орденские планочки, комсомольский значок...
Один на двоих, один на двоих...
Никто в суматошной толпе часа пик не обратил особого
внимания на посадку стройненькой девушки в брюхатый черный лимузин, никто,
кроме трех баб: газировщицы, пирожницы и справочницы из «Мосгорсправки». Эти
три постоянных мойры «Маяковки» переглянулись с улыбочками, но, конечно, ничего
друг дружке не сказали.
Через минуту появился Василий с рюкзаком. Ему предстояло
здесь провести несколько часов в бесплодном ожидании.
* * *
В студии на Кривоарбатском между тем Сандро Певзнер мастерил
подрамник для нового холста. Холсты с готовыми работами, подсыхающими и не
законченными, стояли повсюду. Сандро сладко мычал. У него уже несколько месяцев
протекал новый, как он его называл, «оранжерейный» период. Цветы стали его
главными героями. Можно сказать, большими друзьями. Если только не членами
семьи. Детьми. Лепестками любви. Выражением Нины в ее самой сокровенной части.
Он писал цветы. Иногда сильно увеличивал. Иногда значительно уменьшал, словно в
перевернутом бинокле. Иногда в натуральную величину. Иногда это был холстенок
размером с почтовую открытку. Иногда метр на метр. Но не больше. Пока, к
сожалению, не больше. Задуман был гигантский холст с апофеозом цветов. Он
немного боялся его начинать: могут неправильно понять. Боишься не боишься, но
все равно начнешь, смеялась Нина. Пожалуй, ты права, моя дорогая. Пока что
скромно трудился над своей скромной оранжереей. Иногда, вспоминая Вермеера и
прочих малых голландцев, выписывал каждую прожилку, каждую каплю росы, жука или
пчелу в гуще букета. В другой раз размашистыми мазками создавал
импрессионистские отражения. Пионы, хризантемы, розы, конечно, гвоздики,
тюльпаны, всякая мелочь: лютики и васильки, анютины глазки – и фаллически
неотразимые гладиолусы, шепот герани, воплощение сирени, что-то с натуры, а
что-то из памяти, почти из ночи, может быть, из сновидений.
– Этот Певзнер, – говорила Нина, прогуливаясь среди
цветов, – чем-то не тем занимается. Создает мнимо красивый мир,
сознательно противопоставляет его нашей действительности. Не стоит ли
присмотреться, товарищи, к этим псевдоневинным квазиботаническим упражнениям?
Он хохотал:
– Перестань, дорогая. Канэчно, харошая ымытацыя, но не по
существу. Своими цветами художник Певзнер как раз подчеркивает красоту нашей
социалистической действительности, выдающиеся успехи нашего советского
цветоводства, глубокую справедливость нашего образа жизни, в котором объект
красоты принадлежит не обожравшемуся буржуазному эстету, а простому труженику.
Художник Певзнер демонстрирует, что он извлек хороший урок из принципиальной партийной
критики.
Она снимала с одной из манекенных голов, расставленных по
студии, чеховское пенсне, внимательно приглядывалась к мазкам, потом к личности
самого ваятеля с седеющими усами.
– Доиграетесь, Певзнер, ох, доиграетесь, Соломонович!
И впрямь доигрался. Крошечная выставка в Доме культуры
Пролетарского района, на которую он прорвался с полудюжиной полотен, вдруг
привлекла всеобщее внимание. Народ съезжался смотреть на странные цветы,
вызывающие какую-то непонятную, хотя почему-то как бы знакомую, будто из
прежней жизни, жажду. Приезжали даже ленинградцы специально на выставку в ДК
Пролетарского района столицы. На ступенях обменивались мнениями, мелькали
нехорошие слова: импрессионизм, постимпрессионизм и даже символизм. В конце
концов «Московская правда» разразилась статьей «Сомнительная оранжерея», в
которой, среди прочего, говорилось, что «Певзнер (употребление неблагозвучной
фамилии в печати даже без инициалов считалось вполне зловещим признаком)
пытается создать внешне невинный, как бы старомодный, безобидный эстетизм,
который на деле подрывает основные принципы социалистического реализма.
Оранжерея этого художника нехорошо пахнет...»
– Почти твоими словами, дорогая! – хохотал Сандро. С
бокалом красного «Мукузани» он отмечал свой успех. Вызвать шум в столице
бесконфликтного искусства, написать взрывоопасные цветы!
– А что же ты думал, Певзнер Соломонович, нас плохо учат в
Союзе писателей? Каждый из нас в любую минуту готов дать отпор зарвавшимся
декадентам по призыву... ммм... ну, в общем, по призыву... ммм... в общем и
целом, по зову сердца!
Этот юмор висельников напоминал Нине тридцатые годы на
Большом Гнездниковском. Все эти объявления на кухне: «Если за тобой придут
раньше, не забудь проверить газ и выключить электричество», все то ерничество, что
помогало им с Савкой не свихнуться. Тогда, впрочем, было некоторое
парадоксальное преимущество: метла мела без разбора, что-то вроде стихийного
бедствия. Теперь же партийный критик через газету «Московская правда»
обращается к органам с верноподданническим сигналом, призывает любимые органы
обратить внимание на «внешне невинного» художника. А мы все шутим. Не слишком
ли затянулась наша ирония? Не пора ли ей пройти вместе с молодостью? Однако без
нее-то уж совсем конец, мрак и маразм.
Ну что ж, будем жить и шутить, авось кривая вывезет, как
тогда вдруг вывезла, несмотря на довольно широко известное троцкистское
прошлое. Больше ничего не остается – жить и писать свои цветы.
Что они будут делать со всем этим хозяйством, если придут с
обыском, арестом и последующей конфискацией? Любопытно было бы увидеть
чекистскую опись этого имущества. Последнее пристрастие Сандрика к
раскрашиванию магазинных манекенов может вызвать неразбериху в инвентарных
списках МГБ. Самое опасное, однако, не на стенах и не вдоль стен, а вон в том
дряхлом письменном столике на антресолях, за которым член Союза писателей СССР
Нина Борисовна Градова иной раз проводит часы, свободные от переводов с
каракалпакского. Стихи и проза, которым никогда не увидеть свет. Кому у нас
лучше, художнику или писателю? Это зависит от того, что считать конечным
результатом творческого процесса: рукопись или книгу? Художник так или иначе
видит результат своего труда, завершенную картину. Можно ли считать рукопись
конечным результатом, рукопись, что никогда не станет книгой?
