Люда Сорокина весьма поспособствовала в то утро тому, что
коллегия прошла под знаком исторического оптимизма, а иначе это могло бы плохо
кончиться для некоторых ее, коллегии, членов.
Во второй половине того же дня Нина и Сандро подъехали на
такси к самому зловещему зданию Москвы на площади Дзержинского. Водитель никак
не хотел останавливаться у главного подъезда МГБ, где прогуливались два
старшины с пистолетами, приподнятыми крутыми ягодицами. Под напором полнотелых
ног, казалось, вот-вот лопнут тонкие сапожки. «Еще засекут! Давайте я лучше на
Сретенке вас высажу». Нина, однако, настояла, чтоб высадил именно там, куда
сказано было приехать, – у подъезда № 1. Шофер нервничал, пока она
уговаривала мужа ее не ждать, а отправляться сразу в студию, на Кривоарбатский.
Сандро отказывался: он должен быть рядом с ней. Она наконец едва ли не
закричала, потрясая кулачками перед его носом: «Немедленно убирайся!» Особенного
смысла в ее настойчивости не было, за исключением того, что ей хотелось
почему-то всю эту страшную беду принять одной. Ни с кем не делиться ценностью
этой беды, сокровищем немыслимого унижения! С утра она обивала пороги
писательского начальства и сейчас с отвращением вспоминала, как мгновенно
менялись все эти фадеевы, тихоновы, сурковы при упоминании МГБ, как они на ее
глазах впадали в паническую суету, когда в связи с исчезновением дочери
называлось имя Берии. У генерального секретаря СП СССР, чьи голубые глаза не
раз останавливались на поэтессе Градовой с откровенным мужским интересом, едва
только он понял суть дела, руки заплясали по письменному столу, словно пара
подстреленных вальдшнепов, и он едва унял их агонию, схватившись за pучки
кресла и произнеся: «Это уж, Нина Борисовна, совсем не в нашей компетенции».
Боясь за своих стариков, она решила пока ничего им не
говорить, хотя, может быть, единственным человеком, который мог реально помочь,
был отец. Бросилась к Борису IV, оказалось, его нет в городе, только что укатил
на Кавказ. Впрочем, что он может сделать, этот спортсмен и бывший десантник?
Грузинские гены, наверное, сразу толкнут его к оружию, только уж не к столовому
ножику, а к чему-то посерьезнее. Это может погубить нас всех, и Ёлку в первую
очередь. Вечером, если ничего не произойдет, придется отправиться в Серебряный
Бор, поднимать отца.
Вдруг явился до смерти перепуганный управдом, передал
доставленную нарочным из МГБ повестку на прием к генерал-майору Н.Ламадзе. На
гнусной бумажке в скобках было написано: «По личному вопросу».
Вестибюль, куда она вошла, отвергал какую бы то ни было
малейшую идейку о том, что сюда может кто-нибудь войти «по личному вопросу», в
том смысле что по собственному желанию. Царил установившийся в конце сороковых и
утвердившийся в пятидесятые, как будто бы навсегда, тяжелый государственный
стиль: бархатные портьеры, массивные люстры, медные дверные ручки. Висел
большой портрет Сталина с золотыми погонами. В глубине на лестнице стоял Ленин
черного камня, некий «негр преклонных годов». Шутит еще, подумала о себе Нина,
сурово предъявляя повестку и удостоверение личности, писательский билет. Страж
в стеклянной будке бесстрастно взялся за телефонную трубку, однако исподволь
метнул на нее любопытный жирненький взглядик. Вспомнил, наверное, «Тучи в
голубом», подумала она. Очень скоро спустился молодой офицер. «Генерал Ламадзе
вас ждет, товарищ Градова». Нугзар пошел ей навстречу, дружески, но все-таки с
намеком на прошлые, более чем дружеские отношения, притронулся к локоткам,
усадил в кресло, сел напротив. Последний раз они были наедине тогда, когда она
уже была беременна Ёлкой, то есть двадцать лет назад.
– Ну, успокоилась? – ласково спросил он, потом
добродушно рассмеялся: – Нет, ты все-таки больше наша, Нинка, чем русская!
«Владеть кинжалом я умею, я близ Кавказа рождена!» Хочешь «Боржоми»?
– Я ничего не хочу, кроме своей дочери, – сказала она,
подчеркивая голосом, что никакой интимный тон и шуточки не принимаются. –
Я требую, чтобы мне была немедленно возвращена моя дочь!
Он слегка поморщился, как будто от привычной мигрени:
– Послушай, не надо поднимать волны. Зачем ты обращаешься к
этим людишкам? Ведь они немедленно бросаются к нам и обо всем докладывают, да
еще и подвирают в свою пользу. Никуда она не денется, твоя дочь, поверь мне, с
ней ничего плохого не произойдет. Вернется еще более красивая, чем раньше.
Нина еле-еле сопротивлялась своей ярости. Еще миг – и мог бы
повториться ночной невменяемый поступок. Ножа здесь не видно, но вот можно
схватить мраморное пресс-папье и расколоть этот подлый лоб, на который с висков
столь жеманно наползают седоватые кулисы. Ламадзе беспокойно проследил ее
взгляд и вздрогнул, остановившись на пресс-папье.
Она пригнулась в своем кресле и тихо произнесла, глядя ему
прямо в глаза:
– Мы что же тут, все крепостные, если наших дочерей могут в
любой момент увезти на растление?
Страх и отчаяние. Это идиотка. Конец. Она идет на
самоуничтожение. И тянет за собой, и тянет за собой...
– Ну, знаете ли, Нина Борисовна, это уже посерьезнее
столового ножичка! Это уже идеологический терроризм! – почти рявкнул он,
но тут же добавил: – Я, разумеется, преувеличиваю, но только для того, чтобы вы
выбирали слова. – Еще одна попытка (последняя!) свернуть ее с гибельного
курса. – Давай отбросим этот официальный тон. Почему ты не веришь мне?
Ведь я вам, Градовым, не чужой.
Последняя попытка провалилась. Плюют в протянутую руку.
Ничем уже не остановить взбесившуюся бабу.
– Если в течение этого вечера моя дочь не будет возвращена,
я... я... Нечего щуриться и издевательски подхихикивать! Подонок! Ты всегда был
подонком, а сейчас стал совсем жалким подонком, Нугзар! Не думай, что твой
хозяин всесилен! Я пойду в Министерство обороны к друзьям брата! Я выйду на
Молотова, мы лично знакомы! Ворошилов мне вручал орден! Отец, в конце концов,
не последний человек в стране! Мы найдем возможность известить Сталина! –
Она кричала, захлебывалась, превращаясь на мгновения то в страшную фурию, то в
жалкую до слез девочку.
Он вылез из своего кресла. В облаке мрака, пронизанном лишь благосклонными
нечеловеческими взглядами Ленина, Сталина и Дзержинского с инвентарных
портретов, пошел к дверям кабинета. Тоска выжигала весь кислород из его некогда
столь живого тела. Все кончено, теперь никого уже не спасти. Он приоткрыл дверь
кабинета и приказал:
– Вызовите конвой!
* * *
