Хозяин-художник в отчаянии махнул рукой:
– Вах, просто не знаю, чем все это кончится!
Борис потянул Майку к выходу:
– Давай-ка, детка, делаем ноги! Тут какой-то скандал
назревает!
Один из гостей вышел вместе с ними:
– Куда сейчас направляетесь, молодые люди? Хотите, я вам
покажу старый город?
Это был как раз тот архитектор Отар Николаевич Табуладзе.
* * *
– Я вам хотел вот эту старую пекарню показать, – сказал
Отар Николаевич. – Мы здесь много времени проводили нашей поэтической
компанией. Она нисколько не изменилась с тех лет, хоть и принадлежит
горпищеторгу.
Они спустились по узким и неровным ступеням в какую-то
преисподнюю, где в глубине исходила жаром огромная печь, и там взбухало,
превращаясь в пахучий хлеб, пшеничное с примесью кукурузы тесто. Два мужика в
белых фартуках, с голыми волосатыми плечами и руками, вынимали готовый хлеб и
задвигали в печь новые противни с тестом. Один из них, отвлекшись, бросил
горячий, почти обжигающий круглый чурек вновь прибывшим и поставил кувшин с
вином и три жестяных кружки. Вино оказалось холодным.
Они сидели на завалинке, что тянулась вдоль стен. Вокруг
возбужденно клокотали грузинские голоса. Зарево хлебной печи освещало лица и
руки, остальное скрывалось во мраке.
– Здесь и сейчас обретаются поэты, – пояснил Отар
Николаевич. – И старики, и молодые... вон там в углу талантливые юноши
спорят, Арчил Салакаури, Джансуг Чарквиани, братья Чиладзе, Томаз и Отар, это
новое поколение...
Вдруг кто-то мощно и мрачно запел, перекрывая все голоса.
Борис не понимал ни одного слова, однако наполнялся неведомым ему раньше
вдохновением. Ему казалось, что он приближается к какому-то пределу, за которым
сразу и безгранично все поймет.
– Это древняя песня о храме Светицховели, – шепнул
архитектор. – Я слышу ее второй раз в жизни. – Он явно тоже
разволновался, рука его с куском чурека висела в воздухе, будто обращенная к
алтарю. – Нет, Грузия все еще жива, – пробормотал он.
Все это, очевидно, имеет ко мне самое прямое отношение,
подумал Борис. Эта жизнь, которая мне на первый взгляд кажется такой
экзотической и далекой, на самом деле проходит через какую-то мою неосознанную
глубину, как будто я не мотоциклист, а всадник. Как будто конь мой летит без
дорог, то есть по пересеченной местности, как будто вслед мне каркает ворон
злоокий: «Тебе не уцелеть, десантник спецназначения», как будто все мои мысли
скоро смешаются с ревом бури и с прошлыми веками, как будто я погибну в бою за
родину, но не за ту, за которую я «действовал» в Польше, а за малую родину, как
ее ни назови, Грузией, или Россией, или даже вот этой девчонкой, что так
доверчиво теперь влепилась мне в плечо.
Он с нежностью погладил Майку Стрепетову по пышноволосой
голове. Девчонка благодарно сверкнула на него глазищами. Рука его ушла вниз по
ее тощей спине. Ее пальчики вдруг съехали в темноту, к нему в промежность.
Страсть и желание без конца ее, ну, скажем так, терзать сочетаются с такой
нежностью, о которой он никогда и не подозревал, что она выпадет на его долю. В
самом деле, нечто почти отцовское, как будто он вводит девчонку в новый мир,
знакомит ее с ошеломляюще новыми субъектами мира: вот это я, Борис Градов,
мужчина двадцати пяти лет, а это мой член, мужской член Бориса Градова, ему
тоже двадцать пять лет. Потрясенная, она знакомится и с тем, и с другим, и ей,
видно, стоит труда понять, что это части одного целого.
Сегодня и она, Майка Стрепетова, женщина восемнадцати лет,
со всем, что ей принадлежит, тоже вводит его в новый, неведомый ему ранее мир,
в мир вот этой ошеломляющей нежности. Такая вот вдруг приклеилась дурища.
Когда они выбрались из поэтической пекарни, ночь показалась
им прохладной. Ветер порывами взвихривал и серебрил листья каштанов. Борис
набросил на Майкины плечики свой новый пиджак. За углом дряхлого дома с
покосившейся террасой вдруг открылась панорама Тбилиси с подсвеченными на
высоких склонах руинами цитадели Нарикала и храмом Метехи. За следующим
поворотом вся панорама исчезла, и они начали спускаться по узкой улочке в
сторону маленькой уютной площади с чинарой посредине и со светящимися шарами
аптеки; замкнутый мир старого, тихого быта.
Отар Николаевич по дороге говорил:
– Я вас прошу, Борис, расскажите Мэри Вахтанговне о нашей
встрече и передайте ей, что в моей жизни уже давно все самым решительным
образом переменилось. Я работаю в городском управлении архитектуры, защитил
кандидатскую диссертацию, у меня семья и двое детей... – Помолчав, он
добавил: – Я бы хотел, чтобы и Нина узнала об этом. – Еще помолчав, он
полуобернулся к Борису: – Не забудете, жена, двое детей?
– Постараюсь не забыть, – пообещал Борис и подумал, что
наверняка забудет. Трудно не забыть о каком-то Отаре Николаевиче, когда к тебе
все время пристает такая девчонка, как Майка Стрепетова.
– Ой, как мне хорошо с тобой! Ой, как тут здорово! –
жарко шептала она ему на ухо.
За окном аптеки, под лампой, с книгой сидела носатая
женщина, дежурный фармацевт. Плечи ее были покрыты отнюдь не аптечной шалью с
цветами. Портрет Сталина и часы на стене, атрибуты надежности: время течет и в
то же время, вот именно, время в то же время стоит.
– Здесь когда-то работал мой самый любимый человек, дядя
Галактион, – сказал Отар Николаевич. – Вы когда-нибудь слышали о нем?
– Еще бы! – улыбнулся Борис. – И бабушка, и Бо,
ну, то есть дед, столько о нем рассказывал! Вулканического темперамента был
человек, правда? Мне иногда кажется, что я его помню.
– Вполне возможно, – сказал Табуладзе. – Ведь вам
было уже одиннадцать лет, когда он был убит.
– Убит?! – вскричал Борис. – Бабушка говорила, что
он умер в тюрьме. Его оклеветали во время ежовщины и...
Табуладзе прервал его резким движением ладони, как будто
рассек воздух перед собственным носом:
– Он был убит! Самое большее, что ему грозило, семь лет
лагерей, однако его убил человек, который хотел выслужиться, и мы здесь, в
Тбилиси, знаем имя этого человека!
Видит Бог, я не хочу знать имя этого человека, подумал Борис
и тут же спросил:
– Кто этот человек?
Отар Николаевич глазами повел в сторону Майки: можно ли при
ней? Майка заметила и вся сжалась. Борис кивнул: при ней все можно. Майка тут
же расслабилась и запульсировала благодарными токами: экая чуткая ботаника!
