Сантиметр за сантиметром, он вытащил из кармана штанов
носовой платок, завязал узелки на четырех углах и натянул на голову. Как будто
бы стало немного полегче. Сквозь выявленную жарой субстанцию воздуха он еще раз
внимательно осмотрел внутренний сад городского поместья. Теперь там совсем
никого не было, исчез и садовник с кобурой на заднице, только в затененном углу
на клумбе, словно абстрактная скульптура, белели кости большого животного:
позвонки, лопатки, ребра, твердыня таза, будто бы слоновьи, ну да, вот и бивни,
все вместе довольно красиво – останки слона, расстрелянного из противотанковой
пушки; апофеоз масонской вольной оды. Впрочем, вон там кто-то движется и живой:
мягкими шлепками плоского пуза по увлажненному травяному ковру передвигается
большая жаба, студенистыми глазами взирает на зашторенные окна с почти
осмысленной укоризной: за что же, мол, меня-то так, ведь ничего же не жаждала
на самом деле, кроме непогрешимости.
Вдруг весь двор и сад наполнился людьми. К воротам пробежали
два холуя в штатском. Из парадных дверей вышло еще несколько, кто в форме, в
фуражках с ярко-синим верхом, кто в пиджаках с тяжелыми карманами и в плоских
кепках с подвешенными к ним морковными носами, к которым в свою очередь
подвешены были пучочки грачиных перьев, то бишь кавказские усы. Ворота
открылись, и по асфальтовому полукружию подъехали два черных лимузина с
кремовыми шторками. Из них вышло еще некоторое количество соответствующих
людей. Многие переговаривались, некоторые похохатывали, упираясь кулаками в
бока. Может быть, над Ёлкой смеются? Борис поднял пистолет, и в этот момент все
лишнее исчезло из его сознания, как и солнце перестало жечь. Остались только те
десять метров, которые его цель должна была пройти от непроницаемого дома до
пуленепробиваемого лимузина. За эти десять метров он должен его по крайней мере
три раза убить. Удар, другой, третий, и распадутся все звенья заклятья.
Вся свора, собравшаяся на дворе, подобралась. Некоторое подобие
стойки «смирно». Из дверей на крыльцо вышел Берия в светлом костюме и
соломенной шляпе. Одно из стекол его пенсне послало Борису приветственный
лучик. Давай, нажимай гашетку, накрышный стрелок! В тот же момент траекторию
неосуществившегося выстрела пересекла немолодая женщина в шелковом платье с
лилово-синими цветами, прямо под стать общему настроению в преддверии
неосуществившегося теракта. Хитрый Берия остановился: теперь он был под ее
защитой. Она стояла боком к пистолету, но бок ее был достаточно объемист, чтобы
прикрыть гада. Она что-то говорила ему, мягко жестикулируя обнаженной до локтя
рукой, как бы приводя мягкие, но неопровержимые аргументы. В лад с рукой
покачивалась приятная голова с уложенной на макушке косой самоварного золота.
Плешь Берии все-таки чуть-чуть высовывалась из-за этой латунной змеи. Что тут
церемониться, надо бить! При таких ситуациях нередко гибнут невинные люди. Если
первая пуля заденет жену, вторая-то уж точно найдет свою мишень. Все
последующие мгновения стояли перед Борисом, как мишени на стрельбище. Берия
что-то сказал, отчего голова женщины дернулась назад, словно от пощечины. Борис
отвел ствол, он не мог выстрелить сквозь эту женщину. Берия шагнул к лимузину,
ну, вот ему конец, в тот же миг и женщина шагнула к лимузину, умоляюще
простирая руки. Еще три такта они прошли, как в балете, шаг в шаг. Стеклышко
пенсне метнуло в сторону накрышного стрелка издевательский лучик: ага, не
можешь, кишка тонка! По обеим сторонам лимузинной двери стояли два холуя, один
в форме, другой в штатском. Сцена сгустилась до предельной тесноты. Берия грубо
оттолкнул свою супругу и тут же нырнул в пуленепробиваемый мрак. Можно было еще
попасть в подтягиваемую ногу, но в этом не было никакого смысла: злодей с
раненой конечностью страшнее злодея, у которого ноги в порядке. Дверцы
захлопнулись, лимузин тут же тронулся. Почти мгновенно двор и сад опустели.
Проплюхала и скрылась в кустах укоризенная жаба, кости в углу станцевали фигуру
печального матлота и застыли, женщина плюхнулась цветастым задом на мрамор
крыльца, змея упала с ее головы на плечи... «Прощай, дитя, не помни
зла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла», – буксовала по соседству пластинка. Неудавшийся
Гаврила Принцип стал сползать с крыши. От его ладоней пахло жареным. Здесь
нечего больше было делать: злодей, по всей вероятности, уехал надолго.
Он не нашел за бочкой своих ботинок. Его бросило в жар, если
так еще можно сказать о человеке, пpолежавшем два часа на раскаленной крыше.
Неужели кто-то заметил, что он прячет там свои могучие «гэдэ»? Если нет, то
кого, черт возьми, угораздило именно в это время заглянуть за бочку с зацветшей
дождевой водой? Так или иначе, но ботинок нет. Во всяком случае не искать же
их, не требовать же их у судьбы обратно! Смываться немедленно!
Он вышел на улицу Герцена. Сначала никто из прохожих не
обращал никакого внимания на некоторую незавершенность в туалете весьма
заметного молодого человека, хотя москвичи обычно почти немедленно оценивают
туалеты встречных: стоит ли посторониться или можно пихнуть в бок. Потом
какая-то восхищенная девчонка смерила его взглядом, чтобы запомнить, и разинула
рот при виде ног в носках с двумя солидными дырками, постоянно возникающими
из-за отсутствия привычки стричь когтистые ногти. Потом еще распахнулся чей-то
рот, потом еще, и вскоре весь его путь превратился в череду розоватых пещерок.
Что же касается пузатого болвана у шведского посольства, то тот, как
тренированный на все самое неожиданное, в том числе и на молодых людей,
прогуливающихся в носках, мигом бросился в свою будку к телефону: тревога,
высылайте кавалерийский взвод!
Мотоцикл, в отличие от ботинок, стоял на своем месте. Без
всяких дальнейших размышлений, как будто это входило в разработанный заранее
план, Борис помчался на Плющиху к Сашке Шереметьеву. Продуваемый –
наконец-то! – встречным ветром, он вдруг сообразил, что вернулся из своей
плотнейшей ярости в обычную воздушную среду. Теперь нужно к Сашке, думал он,
больше я не могу в одиночку, немедленно найти Александра, этот что-нибудь
придумает!
* * *
Шереметьев, к счастью, оказался дома. Лежал на тахте,
разумеется, с нехорошей книжкой в руках. Протез, как часовой, стоял рядом. Три
липких ленты с прилипшими мухами свисали с люстры. В соседней комнате тоже шла
эта извечная война двух видов жизни: доносились хлопки мухобойки.
Увидев вошедшего друга и, конечно, сразу же заметив ноги в
носках, Шереметьев иронически улыбнулся:
– Это как прикажете понимать?
Борис сел к столу, жадно потянулся за албанской сигаретой.
Только что появившийся в продаже крепчайший «Диамант» немедленно стал любимой
маркой крепчайших молодых людей Москвы. Некоторые называли его «Диаматом», то
есть диалектическим материализмом.
– Прежде всего, Сашка, я бы предложил отбросить это дурацкое
обращение на «вы», – сказал он после первой глубокой затяжки.
– Что у тебя случилось? – тут же спросил Шереметьев,
садясь и откладывая книгу.
– Горе опять обрушилось на нашу семью, – сказал Борис.
