— Понятия не имею.
— Он что же, просто исчез? — недоверчиво спросил Борн.
— В наше время, как это ни странно, такое порой случается.
На несколько секунд Борн закрыл глаза.
— Нет, нет. Он где-то был... Должен был быть...
— А потом?
— Он не сам исчез, это его «исчезли», причем профессионально.
Теперь, когда выяснилось, что доктор Шиффер пропал без вести, необходимость как можно скорее оказаться в Будапеште стала еще более острой. Единственной ниточкой, оставшейся у Борна, был ключ от номера в отеле «Великий Дунай». Он посмотрел на часы — времени оставалось в обрез. Нужно спешить.
— Жак, благодарю вас за помощь.
— К сожалению, она оказалась не слишком впечатляющей. — Робиннэ, казалось, колебался, желая сказать что-то еще. — Джейсон...
— Да?
— Bon chance
[15]
.
Борн сунул трубку в карман, открыл стальную дверь и вышел в непогоду. Небо было низким и темным, потоки дождя образовали серебряный занавес, расцвеченный огнями аэропорта, трещины в бетоне превратились в бурлящие ручейки. Слегка наклонив голову, чтобы струи дождя не били в лицо, Борн пошел к самолету. Он двигался так же, как раньше, — сосредоточенно, деловито, как человек, который знает свою работу и намерен выполнить ее поскорее и получше. Обойдя носовую часть самолета, Борн увидел прямо перед собой открытый грузовой люк. Человек, заправлявший машину, уже закончил свое дело и теперь отсоединял шланг от горловины топливного бака.
Боковым зрением Борн уловил какое-то движение слева от себя. Ведущая на летное поле дверь четвертого грузового перрона с грохотом распахнулась, и из нее выскочили несколько сотрудников охраны аэропорта, на ходу вытаскивая оружие. Видимо, Ральф, открыв наконец свой шкафчик и хватившись пропуска, поднял тревогу. Времени у Борна не оставалось. Он продолжал двигаться все той же деловитой походкой и подошел уже почти вплотную к грузовому люку, когда его окликнул заправщик:
— Эй, приятель, не скажешь, сколько времени? А то у меня часы остановились.
Борн обернулся и в тот же миг узнал азиатские черты лица, наполовину скрытого капюшоном. Хан направил заправочный шланг в его сторону, и в лицо Борна ударила тугая струя авиационного топлива. Руки Борна непроизвольно поднялись к лицу, он задохнулся и полностью ослеп. Хан бросился к нему и припечатал Борна спиной к скользкой металлической шкуре фюзеляжа, а затем нанес два сокрушительных удара: в солнечное сплетение и в висок. Колени Борна подломились, и, воспользовавшись этим, Хан швырнул его в отверстие грузового люка.
Обернувшись, Хан увидел одного из аэродромных рабочих, направлявшегося в их сторону. Он поднял руку и прокричал:
— Все в порядке, я сам задраю люк.
Ему сопутствовала удача, поскольку из-за темноты и непогоды разглядеть его лицо и одежду было практически невозможно. Рабочий, обрадовавшись тому, что выдалась возможность поскорее укрыться от дождя и ветра, в ответ благодарственно помахал рукой и потрусил обратно. А Хан, захлопнув крышку люка, задраил ее, а затем побежал к топливозаправщику и, сев за руль, отогнал цистерну подальше от самолета.
Охранники, которых заметил Борн, приближались к веренице выстроившихся на бетоне самолетов. Они махали руками, подавая знаки пилоту. Двигаясь так, чтобы самолет все время находился между ним и приближающимися охранниками, Хан вернулся к грузовому люку, открыл его и нырнул внутрь. Борн стоял на четвереньках, свесив голову к полу. Хан, на секунду удивившись тому, как быстро он пришел в себя, сильно ударил его ногой в ребра. Борн со стоном упал на бок, схватившись руками за живот.
Вытащив длинный кусок веревки, Хан прижал Борна лицом к грузовой палубе самолета, завел его руки назад и крепко связал его скрещенные запястья. Сквозь шум дождя он слышал крики охранников, которые требовали у пилотов предъявить документы. Оставив Борна лежать, Хан подошел к люку и тщательно задраил его изнутри.
В течение нескольких минут Хан сидел, скрестив ноги, в темноте грузового отсека. Стук капель по обшивке самолета создавал сбивчивую мелодию, которая напомнила ему далекий звук барабанов, услышанный им когда-то в джунглях. Он тогда был тяжело болен, и в его измученном лихорадкой мозгу они звучали ревом реактивных двигателей, затягивающих в себя воздух перед тем, как самолет вот-вот начнет пикировать. Эти звуки напугали его, тогдашнего, вернув далекие воспоминания, которые на протяжении многих лет он пытался прятать в самом дальнем и темном уголке своего сознания. Лихорадка болезненно обострила все чувства. Ему казалось, что джунгли ожили и со всех сторон на него надвигаются тени, образуя странный клиновидный строй. В горячке он смог предпринять только одно осознанное действие: торопливо отрыл ямку в почве, на которой лежал, снял с шеи маленькую фигурку Будды, искусно вырезанную из камня, положил ее туда и присыпал сверху землей.
Вокруг звучали голоса, а потом, ненадолго придя в себя, он с удивлением понял, что тени задают ему какие-то вопросы. Хан щурился, пытаясь получше разглядеть их на фоне изумрудной листвы сквозь горячечный пот, мешавший видеть, но один из них надел ему на глаза повязку. В этом, впрочем, не было особой необходимости. Затем его подняли с кучи листьев, служивших ему постелью, и он вновь отключился. Проснувшись через два дня, он обнаружил, что находится в лагере «красных кхмеров». После того как похожий на труп мужчина с ввалившимися щеками и единственным водянистым глазом счел, что пленник достаточно оправился, начались допросы.
Его бросили в яму с какими-то извивающимися тварями, названия которых Хан не знал и по сей день, и он оказался в темноте — кромешной, полной, абсолютной. Именно эта темнота — обволакивающая, сжимающая подобно удаву, давящая на виски невыносимым грузом, а еще — долгое время, которое он в ней провел, оказались страшнее всего остального...
Почти такая же темнота царила здесь, в брюхе грузового самолета авиакомпании «Раш-Сервис», вылетающего рейсом 113 по маршруту Вашингтон — Париж.
...И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. И я сказал: отринут я от очей Твоих, однако я опять увижу святый храм Твой. Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада...
Хан до сих пор помнил наизусть этот отрывок из потрепанной и засаленной Библии, которую вручил ему миссионер. Ужасно! Просто ужасно! Потому что в лагере беспощадных «красных кхмеров» Хан оказался в буквальном смысле ввергнут в чрево ада. И тогда он стал молиться, если, конечно, можно считать молитвами те фразы, которые складывались в его еще не сформировавшемся мозгу. Он молился об избавлении. Это было еще до того, когда он познакомился с Библией, до того, как разобрался в учении Будды. Это было потому, что он оказался ввергнутым в бесформенный хаос, будучи еще совсем ребенком. Господь услышал молитву Ионы из чрева кита, но Хана не услышал никто. Он оставался совершенно один в той жуткой темноте, а потом, когда его мучители сочли, что он сломлен уже в достаточной мере, они извлекли его из ямы и принялись буквально выпускать из него кровь — медленно, умело, с холодной одержимостью. Ему самому пришлось постигать эту науку на протяжении многих лет...
