– Легко сказать, – произнес Ивон с вызовом. – Мессир де Селонже здесь, какими судьбами? Когда же ты прибыл?
– Три месяца назад. Кое-кто из присутствующих здесь знает об этом, а вот ты собираешься сейчас разрушить все, что я с таким трудом создавал.
– Кто-нибудь уже видел его здесь?
Старый лавочник обвел грозным взглядом лица людей, как бы призывая их к ответу, совершенно не опасаясь, что кто-то решится на это. Никто не двинулся с места, и Филипп понял, что все его усилия были напрасны: он построил свой замок на песке.
– Хорошо! – сделал вывод Ивон. – Тогда мы покончим со всеми этими сообщниками Людовика XI и разделим их имущество. За добычей, дети мои!
Мгновение спустя старый председатель упал, заколотый ударом кинжала от руки Шретьенно Ивона, а Филипп, усмиренный пятью или шестью дюжими мясниками, которые накинули ему на шею красную бархатную перевязь, оставшуюся от предыдущей жертвы, был вынужден следовать за шайкой грабителей, которые собирались после провозглашения власти принцессы Марии перво-наперво заняться домом Сенжа.
Сколько раз Филипп представлял себе, как он преподносит своей герцогине ключи от Дижона, и вместо этого он оказался пленником тех, кто лишь притворяется, что защищает те же цвета, что и он, а на самом деле руководствуется алчностью и местью.
Всю ночь эти разбойники грабили и поджигали дома тех, кого они считали роялистами. В их числе оказались главный сборщик податей Вюрри, сир Арноле Машеко и кюре де Фене. Бессильный что-либо сделать и глубоко опечаленный, Филипп стал невольным свидетелем всей этой вакханалии. В конце концов графа отвели в его собственный дом, где Ивон обосновался вместе со всей шайкой. Всю ночь они пировали и делили награбленное.
Именно здесь четыре дня спустя все они, и Филипп вместе с ними, были арестованы самим Латремойлем.
– Это он был нашим главарем, – с коварной усмешкой заявил Ивон, – мессир граф де Селонже, один из ближайших помощников покойного герцога Карла.
– Знатный сеньор во главе банды убийц и грабителей, – презрительно сказал сир де Краон. – Чего же еще можно ждать от бургундца?
– Разумеется, я бургундец и горжусь этим, но я был здесь всего лишь пленником, а не предводителем, – возразил Филипп.
– Неужели? Значит, вы принадлежите к той весьма многочисленной группе горожан, которые готовы стать верноподданными короля? В таком случае…
Филипп никогда не колебался, выбирая между жизнью и честью. К тому же старый лавочник, по чьей злой воле он очутился под его знаменами, бросал на него вызывающие взгляды.
– Нет, я никогда не присягну королю Франции. Я предан мадам Марии, единственной законной герцогине Бургундии.
– Этот отказ будет стоить вам головы!
Через час Филипп уже был заключен в тюрьму в доме Сенжа, откуда его, закованного в цепи, выводили только один раз для вынесения ему смертного приговора.
Прошла неделя, а приговор все еще не был приведен в исполнение. Если верить тюремщику, который приносил ему еду, этой задержкой Филипп был обязан своему знатному происхождению. Его придерживали напоследок, он должен был стать своего рода гвоздем того кровавого спектакля, который давал в Дижоне сир де Краон. Придя в ярость от беспорядков, совершенных в его отсутствие, мстительный француз наводнил город террором. Со дня его возвращения Дижон был полностью подчинен его единоличной власти. Сторонникам короля, понесшим ущерб или как-то иначе пострадавшим в этих событиях, разрешалось присутствовать при наказании виновных. Хватали по малейшему подозрению, и заплечных дел мастер вместе со своим подручным не испытывали недостатка в работе. Жеан дю Пуа, городской палач, прекращал пытки только затем, чтобы вешать или рубить головы. Чтобы как-то разнообразить спектакль, отыскали по случаю даже фальшивомонетчика: его сварили заживо в кипящей смеси из масла и воды…
Нет, он никак не мог ухватить травинки: цепи, приковавшие узника к стене, были слишком коротки, и, вздохнув, Филипп вернулся на свое твердое ложе. Смеркалось. Город затих, как будто, утомившись от бесконечного насилия, он испытал вдруг потребность немного отдохнуть. Сколько было криков, воплей, колокольного звона, возвещающего последние часы осужденных! Филипп подумал, что, кроме него, в городе уже более некого было убивать. В таком случае смерть его уже где-то совсем близко. Не будет ли эта ночь последней?
Его внимание привлек стук отодвигаемого засова, он обернулся. Вошел тюремщик, он принес кувшин воды и ломоть хлеба, но это был совсем не тот стражник, к которому привык узник. Это был старый, волочивший ноги человек с длинной бородой грязно-желтого цвета, которая спускалась до самого пояса.
– Ты кто? – спросил Филипп. – Я вижу тебя в первый раз.
Человек взглянул на него; глаза у него были какого-то неопределенного цвета, с красными веками.
– Я тебя тоже! – проворчал он. – Этот Колен, что подвалом-то занимался, давеча ногу сломал. Забрался на крышу-то, казнь чтоб лучше разглядеть, да и свалился. Ну, тут вот меня и разыскали, а лестницы-то эти мне совсем ни к чему. Да и то, ступеньки – скользки, в моем-то возрасте…
– Кого сегодня на тот свет отправили? – спросил Селонже, не желая выслушивать нудные жалобы старика.
– Шретьенно Ивона. Оказия вышла, на эшафот-то его пришлось нести, ноги-то у него после пытки были раздроблены. Ну, это, скажу я вам, была хорошая работенка. Мэтр Жеан дю Пуа спровадил его одним ударом, а после того разрубил аккурат еще на четыре куска, чтоб развесить их на всех городских воротах. Голову – на башне Сен-Никола, правую ногу – на Садовых воротах, левую…
– Я не желаю более ничего об этом знать, – прервал его Филипп с отвращением. Впервые за все время заточения ему стало не по себе. Возможно, только что ему описали его собственную участь.
Воина не пугает смерть, умереть для него – это сущий пустяк, но сама мысль, что его, истерзанного после пыток, вынуждены будут нести на эшафот, а затем разделают, как баранину, на куски, привела его в негодование, и ему сделалось не по себе. Ему хотелось оставить за собой право посмотреть палачу прямо в глаза и встать над толпой, которая придет туда как на спектакль, во весь рост.
– Что слышно, когда придет моя очередь? – спросил он тем не менее твердым голосом.
Старик пожал плечами и взглянул на узника с какой-то безотчетной жалостью.
– Слышать-то это неприятно, я понимаю, да только думаю, что завтра. Меня уж упредили, сегодня ночью придет исповедовать вас монах. Мужества вам надо набраться.
– Не будь у меня его, я бы здесь не сидел.
Тюремщик положил на стол хлеб, поставил кувшин и, совсем как хороший камердинер, поправил раскинутое на лежаке одеяло.
– До сих пор вам везло. Комнату вам дали лучшую на этаже, ту, которую сызнова делали.
– Переделывали? – переспросил Селонже, оглядывая разрушенные влагой стены, низкий свод потолка, под которым никогда не расцветало бургундское лето, и почти сгнившую солому, которой был устлан земляной пол. – Вероятно, это было очень давно?
