Адриан подался вперед.
— Ее убили!
Лэнд взглянул на него. Теперь его глаза смотрели почти умоляюще.
— Они приняли во внимание все возможные последствия. Их беспокоили не опровергающие филиокве рукописи, а тот пергамент, о существовании которого никто из нас в Ватикане даже не подозревал. Я сам узнал о нем только сегодня. Теперь многое становится ясно.
Адриан вскочил и в волнении подошел к окну. Он не будет обсуждать со священником этот пергамент. Отныне священнослужители не имеют права претендовать на него! Юрист в нем осуждал церковников. Законы писаны для всех.
Внизу на тропинке Центрального парка человек выгуливал двух огромных лабрадоров. Собаки натянули поводки. Адриан и сам словно натянул поводок, но Лэнд не должен догадаться об этом. Он отвернулся от окна.
— И Дакакос связал воедино все эти разрозненные факты?
— Да, — ответил Лэнд, смиряясь с тем, что Адриан взял инициативу в свои руки. — Это был его долг. Он поклялся все узнать. Мы договорились обмениваться информацией, но я оказался откровеннее его. Я сообщил ему о существовании Фонтини-Кристи, а он не упомянул о пергаменте. Остальное, как я предполагаю, вам известно.
Адриана удивили последние слова.
— Не стоит строить предположений. Расскажите уж все до конца.
Лэнд вздрогнул. Он не ожидал упрека.
— Извините. Мне показалось, вы все и так знаете. Дакакос стал хозяином Кампо-ди-Фьори. На протяжении многих лет он исправно платил налоги — замечу, весьма солидные суммы, — отваживал от имения настырных покупателей и строительные фирмы, обеспечивал там надежную охрану и...
— А что Ксенопский орден?
— Ксенопского ордена более не существует. Остался лишь крошечный монастырь севернее Салоник. Несколько стариков священников на клочке земли. Без денег. Дакакоса с ними связывало только одно — умирающий священник в Кампо-ди-Фьори. Он не мог его бросить на произвол судьбы. Он выведал у старика все, что тому было известно. В конце концов, оказалось, что его расчеты оправдались. Гаэтамо выпустили из тюрьмы, ссыльный священник Альдобрини вернулся из Африки смертельно больным. И наконец, ваш отец тоже возвратился в Кампо-ди-Фьори — на место казни своего отца и родных. И ужасные поиски возобновились.
Адриан задумался.
— Дакакос встал на пути моего брата. Он предпринял титанические усилия, чтобы загнать того в ловушку. Он даже разоблачил «Корпус наблюдения»!
— Чтобы любой ценой не допустить его к ларцу. Старый монах, должно быть, рассказал Дакакосу, что Виктор Фонтин знал о существовании пергамента. Он понял, что ваш отец постарается действовать в обход государственных инстанций, что он направит на поиски своих сыновей. Он должен был поступить именно так. Учитывая все обстоятельства, другого пути у него не было. Дакакос стал изучать вас обоих. Если хотите знать, он наблюдал за вами в течение многих лет. Но то, что открылось ему в одном из близнецов, потрясло его до глубины души. Вашего брата необходимо было остановить. Его необходимо было уничтожить. Вы же, напротив, показались ему человеком, с которым он мог бы объединить усилия. — Священник замолчал. Он глубоко вздохнул, ладонь его снова накрыла золотой крест на груди. К нему вернулись воспоминания, и они были мучительны. Адриан мог его понять: то же самое он испытал в горах близ Шамполюка.
— А что бы сделал Дакакос, найдя ларец? Проницательный взгляд Лэнда обратился на Адриана.
— Не знаю. Ему было ведомо сострадание. Он знал, каково искать мучительные ответы на мучительные вопросы. Возможно, его конечное решение было бы продиктовано сочувствием. И, однако, он стремился к истине. Я думаю, он бы хорошо подумал о последствиях. Большего я вам не могу сказать.
— Вы очень часто употребляете эти слова: «подумать о последствиях».
— Прошу простить меня, если они вас обижают.
— Обижают.
— Тогда еще раз прошу прощения, но я должен снова обидеть вас. Я попросил вашего позволения прийти сюда, но передумал. Я ухожу. — Священник встал. — Я не могу оставаться здесь. Как бы это вам объяснить попроще...
— Не стоит, — резко перебил его Адриан. — Меня это не интересует!
— Что ж, у вас есть преимущество, — сказал Лэнд. — Видите ли, меня интересуете вы. Ваше отношение ко всему этому... — Теперь священник решился. — Вы полагаете, что можно отбросить все сомнения, принеся клятву? Вы полагаете, что семь тысячелетий человеческой истории для нас — ничто? Для любого из нас, какое бы одеяние мы ни носили? Скольких богов, пророков и святых на протяжении веков создали себе люди? Неужели их количество уменьшает силу веры? Думаю, нет. Ибо каждый приемлет лишь то, что может принять, и чтит свою веру превыше прочих вер. Мои же сомнения говорят мне, что спустя тысячелетия ученые будут изучать останки нашей культуры и сделают вывод, что наша вера, наша преданность Богу были весьма странного рода, ибо мы мифологизировали то, что почитаем священным. Как мифологизировали останки других. Мой рассудок, знаете, может это вообразить. Но здесь, теперь я связал себя обетом. Лучше иметь его, чем не иметь. Я верю. Я убежден.
Адриан вспомнил однажды слышанные слова.
— Священные откровения не могут быть оспорены смертными? — спросил он.
— Очень хорошие слова. Я их принимаю, — сказал Лэнд. — В конце концов, заветы Фомы Аквинского победили время. Но, добавлю, это не есть чья-либо исключительная собственность. Когда разум утрачивает силу, дойдя до последнего предела, тогда в свои права вступает вера, и вера становится разумом. У меня есть такая вера. Но, будучи смертным, я слаб. У меня нет более сил испытывать себя. Я должен вернуться под утешительную сень моего обета, ибо знаю, что так мне будет лучше. — Священник протянул руку. — Прощайте!
Адриан взглянул на протянутую ему руку и пожал ее.
— Поймите, — сказал он, — мне претит только высокомерие вашего обета, вашей веры. Я не знаю, как это выразить.
— Я вас понимаю. Это высокомерие и есть первый грех, который ведет к духовной смерти. И грех, к тому же чаще прочих не замечаемый, — гордыня. Гордыня может однажды убить нас. И тогда, мой юный друг, не будет ничего.
Лэнд повернулся и направился к двери. Он открыл дверь правой рукой — левая ладонь сжимала золотой крест. Жест был красноречивый. Священник словно защищал его. Он в последний раз взглянул на Адриана и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.
Фонтин закурил, потом затушил сигарету в пепельнице. Во рту был противный вкус: он слишком много курил и слишком мало спал. Он подошел к кофейнику и налил себе кофе.
Примерно час назад Лэнд, проверяя, согрелась ли вода, дотронулся до металлического сосуда и обжегся. Адриан подумал, что этот монсеньор принадлежит к тому типу людей, которые все в жизни подвергают проверке. И тем не менее он отказался от важнейшей в жизни проверки. Он просто ушел. Что ж, он поступил честно.
Куда честнее, чем сам Адриан по отношению к матери. Нет, он не солгал Джейн. Лгать ей было бесполезно: она сразу распознала бы ложь. Но он не сказал и всей правды. Он поступил более жестоко — старался избегать Джейн. Потому что не был морально готов к встрече с матерью.
