Острая боль пронзила: тело, выстрелив опять в самом низу позвоночника. Корсет совсем заледенел, холод от воды передался коже, проник в каждый мускул.
С осторожностью хирурга Виктор провел пальцами по камню, по высеченным цифрам. Только дата. Вокруг поверхность валуна осталась гладкой. Он взял сук в левую руку и погрузил его в донный ил. Скрипя зубами от боли, он стал продвигаться обратно к берегу, пока уровень воды не опустился до колен. Он остановился, чтобы перевести дыхание. Но приступы боли усилились. Он причинил себе больше вреда, чем подозревал. Надвигался приступ. Виктор стиснул челюсти и напряг живот. Надо выбраться из воды и лечь на траву. Потянувшись к свисающим ветвям, он упал на колени. Фонарик выскочил из руки и покатился по мшистому берегу: луч его устремился в лесную чащу. Фонтин ухватился за сплетение корней и подтянулся к берегу, упираясь суком в илистое дно ручья.
И замер, потрясенный увиденным.
Прямо над ним, во мгле береговых зарослей, стояла человеческая фигура. Огромного роста человек, одетый во все черное, неподвижно смотрел на него. Вокруг его шеи, резко контрастируя с черным одеянием, белела узкая полоска воротничка. Воротничок священника. Лицо — насколько он мог разглядеть в серых предутренних сумерках — было бесстрастным. Но глаза, устремленные на него, пылали ненавистью.
Священник заговорил. Медленно, тихо, клокоча ненавистью.
— Враг Христов вернулся!
— Ты — Гаэтамо, — сказал Виктор.
— Приезжал человек в автомобиле, чтобы наблюдать за мной в моей хижине в горах. Я узнал этот автомобиль. Узнал этого человека. Он служит ксенопским еретикам. Монах, живущий ныне в Кампо-ди-Фьори. Он хотел помешать мне проникнуть сюда.
— Но не смог.
— Не смог. — Расстрига не стал развивать эту тему. — Значит, вот оно где. Все эти годы ответ был там! — Его глубокий голос словно парил, начинаясь неизвестно где, внезапно обрываясь. — Что он сообщил тебе? Имя? Чье? Банк? Здание в Милане? Мы думали об этом. Мы перевернули все вверх дном.
— Что бы то ни было, это для вас ровным счетом ничего не значит. Ни для вас, ни для меня.
— Лжешь! — тихо сказал Гаэтамо все тем же леденящим душу монотонным голосом. Он посмотрел направо, потом налево. Он вспоминал. — Мы прочесали в этом лесу каждый дюйм, испещрили мелом все деревья, отмечая каждый квадратик земли. Мы даже хотели сжечь, спалить весь этот лес... но боялись уничтожить предмет наших поисков. Мы прокляли этот ручей, когда исследовали его дно. Но все было тщетно. Громадные камни покрыты бессмысленными надписями, среди которых и дата рождения семнадцатилетнего гордеца, который запечатлел свое тщеславие на камне. И ничего!
Виктор напрягся. Вот оно! Одна короткая фраза священника-расстриги отомкнула замок. Семнадцатилетний гордец, запечатлевший свое тщеславие на камне. Но «запечатлел» не он! Донатти нашел ключ, но не понял его! Он рассуждал просто: семнадцатилетний юноша вырезает памятную дату на камне. Это настолько естественно, настолько не бросается в глаза. И настолько ясно.
Насколько ясными стали теперь воспоминания. Вик тор вспомнил почти все.
14 июля 1920 года. Ему семнадцать лет. Он вспомнил, потому что такого дня рождения у него еще не было.
Боже, подумал Виктор, Савароне невероятный человек. Частица его детства. В тот день отец подарил ему то, о чем он давно мечтал, о чем постоянно просил: путешествие в горы вдвоем, без младших братьев. Чтобы взойти на настоящую вершину. Выше их обычных и — ему — надоевших стоянок у подножий.
В день его семнадцатилетия отец подарил ему альпинистское снаряжение — каким пользуются настоящие покорители горных вершин. Нет, конечно, отец не собирался отправиться с ним на Юнгфрауони и не замышляли ничего столь необычайного. Но тот первый поход с отцом отметил важную веху в его жизни. Альпинистское снаряжение и поход явились для него доказательством того, что он наконец в глазах отца стал взрослым.
А он-то забыл! Он и сейчас еще сомневался — ведь потом было много других походов. Неужели тот первый доход был в Шамполюк? Да, должно быть, так. Но куда? Этого он уже не мог вспомнить.
— ...и окончишь свою жизнь в этом ручье. Гаэтамо говорил, но Фонтин не слушал его. Лишь последняя угроза донеслась до его слуха. Кому-кому, а этому безумцу ничего нельзя говорить!
— Я обнаружил лишь бессмысленные каракули. Детские надписи, ты прав.
— Ты обнаружил то, что по праву принадлежит Христу! — Голос Гаэтамо загремел, прокатившись эхом по лесу. Он встал на одно колено, его массивные плечи и грудь нависли над Виктором, глаза его сверкали. — Ты нашел меч архангела ада. Довольно лжи! Скажи мне, что ты обнаружил?
— Ничего.
— Лжешь! Почему ты здесь? Старик. В воде и грязи! Что спрятано в этом ручье? Что таит этот камень? Виктор посмотрел прямо в безумные глаза.
— Почему я здесь? — повторил он, вытягивая шею, выгибая истерзанную спину и морщась от боли. — Я стар. У меня остались воспоминания. Я убедил себя, что ответ должен быть здесь. Когда мы были детьми, мы оставляли друг другу послания на этом камне. Ты сам их видел. Детские каракули, нацарапанные камешком на большом валуне. Я и подумал, что, может быть... Но я ничего не нашел. Если что и было, то все уже давно смыто.
— Ты обследовал валун, но потом внезапно прекратил поиски. Ты собрался уходить.
— Взгляни на меня! Сколько, ты думаешь, старик может пробыть в ледяной воде?
Гаэтамо медленно покачал головой.
— Я следил за тобой. Ты вел себя как человек, который нашел то, зачем пришел.
— Ты видел то, что хотел увидеть. Не то, что было на самом деле.
Нога Виктора скользнула, сук, на который он опирался, глубоко ушел в береговой ил. Священник протянул руку и схватил Фонтина за волосы. Свирепо рванул и поволок Виктора на берег, вывернув его голову вбок. Все тело пронзила острая боль. Широко раскрытые безумные глаза, казалось, принадлежали не стареющему священнику, но скорее молодому фанатику, мучившему его тридцать лет назад.
Гаэтамо прочитал в его взгляде это воспоминание.
— Мы тогда решили, что ты сдох. Ты не должен былвыжить. И то, что ты выжил, лишь убедило нашего преподобного отца, что ты посланник ада. Ты помнишь. А теперь я продолжу то, что начал тридцать лет назад. И с каждой сломанной костью тебе представится возможность — как и тогда, раньше, сказать мне, что же ты нашел. Но не пытайся солгать. Боль прекратится лишь после того, как ты скажешь мне правду.
Гаэтамо нагнулся и начал выкручивать Виктору голову, прижимая его лицо к каменистому берегу, раздирав кожу, стискивая горло.
Виктор попытался вырваться из его рук, но священник сильно ударил его лбом о шишковатый корень. Из ран хлынула кровь и залила Виктору глаза, ослепив и разъярив его. Он поднял правую руку и схватил Гаэтамо за запястье. Священник стиснул ему ладонь и загнул ее внутрь, крепко обхватив пальцы. Он вытащил Фонтина из воды, не переставая выкручивать ему голову назад, так, что острый стальные перемычки корсета вонзились ему в спину.
