Лицо Новака было до боли знакомо Джэнсону; тем сильнее он был потрясен, увидев, в каком состоянии находится президент Фонда Свободы. Под глазами темнели сине-багровые круги; взгляд, еще недавно уверенный и решительный, теперь был наполнен безотчетным ужасом. Когда Новак с тру1 дом поднялся на ноги, Джэнсон увидел, что все его тело содрогается в мелких спазмах; даже черные брови подрагивали.
Джэнсону было хорошо знакомо это состояние — состояние человека, расставшегося с надеждой. Ему было хорошо знакомо такое состояние, потому что однажды он сам испытал подобное. Бааклина.Пыльный городишко в Ливане. И похитители, в своей ненависти растерявшие все человеческое.
Он никогда не забудет антрацитовую твердость их взглядов, их сердец. Бааклина.В этом городе он должен был встретить свою смерть; никогда в жизни Джэнсон не был так в чем-либо уверен. Однако все кончилось тем, что он оказался на свободе — благодаря вмешательству Фонда Свободы. Передавали ли за него какие-нибудь деньги? Он так и не узнал. Даже после своего освобождения Джэнсон долго гадал, действительно ли его судьба была коренным образом изменена, или же это была лишь отсрочка приговора. Его чувства были совершенно иррациональными, и Джэнсон не признавался в них ни одной живой душе. Но, возможно, когда-нибудь настанет день, когда он признается в пережитом Петеру Новаку. Новак поймет, что и другим пришлось пережить то же самое, и, быть может, найдет в этом какое-то утешение. Джэнсон был в долгу перед ним. Он был обязан ему всем, что у него есть. Как и тысячи, а может быть, миллионы других людей.
Петер Новак разъезжал по всему земному шару, улаживая кровопролитные конфликты. Однако вот сейчас кто-то втянул его в один из таких конфликтов. Но этот кто-то дорого заплатит.
Джэнсон ощутил прилив внутреннего тепла к Петеру Новаку, а также лютой ненависти к тем, кто довел его до такого состояния. Большую часть своей жизни Джэнсон вынужден был скрывать свои чувства; он заслужил репутацию человека хладнокровного, выдержанного, ровного, эмоционально свободного — «машины», как его прозвали товарищи. Одним от его темперамента становилось не по себе; другим он внушал безграничное доверие. Но Джэнсон сознавал, что он не каменный; он просто научился сдерживать чувства. Он редко выказывал страх, потому что боялся слишком многого. Он не давал выхода своим чувствам, поскольку они жгли слишком горячо. Особенно после взрыва бомбы в Калиго, после потери того единственного, что составляло смысл его жизни. Любить очень трудно, когда видишь, как легко потерять то, что любишь. Верить очень трудно, узнав, как легко потерять доверие. Несколько десятилетий назад Джэнсон восхищался одним человеком, но этот человек его предал. И не только его одного — он предал все человечество.
Хелен как-то назвала его искателем. «Поиски закончены, — ответил Джэнсон. — Я нашел тебя». Он нежно поцеловал ее в лоб, в глаза, в нос, губы, шею. Но Хелен имела в виду кое-что другое: она хотела сказать, что он находился в постоянных поисках смысла, чего-то или кого-то большего, чем он сам. Кого-то похожего на Петера Новака, как теперь понимал он.
* * *
Петер Новак, или, точнее, то, что от него осталось. То, что осталось от человека, при жизни ставшего святым. Он мог бы оставаться выдающимся экономистом; до сих пор цитируются его основополагающие теоретические труды. Он мог бы оставаться Мидасом двадцать первого века, изнеженным любителем развлечений, новым воплощением Шах-Джахана — правителя Индии из династии Великих Моголов, при котором активно велось строительство оросительных каналов, были возведены блестящие архитектурные сооружения, в частности, Тадж-Махал. Но единственной целью в жизни Петера Новака было сделать наш мир лучше, чем тот был, когда сам он пришел в него, родившись во время кровавых сражений Второй мировой войны.
— Мы пришли за вами, — сказал Джэнсон.
Неуверенно оторвавшись от каменной стены, Петер Новак шагнул вперед, опуская плечи и делая глубокий вдох. Казалось, даже для того, чтобы вымолвить слово, ему требовалось приложить огромные усилия.
— Вы пришли за мной, — эхом повторил Новак.
Его голос был надтреснутым и сдавленным; наверное, он не говорил уже несколько дней.
Что с ним сделали?Негодяи сломили его тело или его дух? Тело, знал по собственному опыту Джэнсон, исцеляется гораздо быстрее. Дыхание Новака было хриплым, свидетельствующим о том, что у него пневмония, застой жидкости в легких, вызванный сырым воздухом подземелья, насыщенным спорами плесени. Но слова, которые он произнес, показались Джэнсону странными.
— Вы работаете на него,— сказал Новак. — Ну конечно. Он сказал, что остаться должен кто-то один!Он знает, что, когда я уйду с дороги, никто не сможет его остановить!
Эти слова были произнесены с настойчивостью, заменявшей разум.
— Мы работаем на вас, -заверил его Джэнсон. — Мы пришли за вами.
В беспокойно мечущихся глазах великого человека мелькнул ужас.
—Вы не сможете его остановить!
— О ком вы говорите?
— О Петере Новаке!
— Но ведь вы и есть Петер Новак.
— Ну да!Разумеется!
Вытянув руки по швам, он расправил плечи, словно дипломат на официальном приеме. Неужели он лишился рассудка?
— Мы пришли за вами, — повторил Джэнсон, пока Катсарис подбирал ключ из связки к замку в камере Петера Новака.
Наконец решетка распахнулась. Некоторое время Новак стоял, не двигаясь. Осмотрев его зрачки в поисках следов применения наркотических веществ, Джэнсон пришел к выводу, что единственным наркотиком, от которого страдал Новак, была психологическая травма пребывания в плену. Этого человека трое суток держали в кромешной темноте, несомненно, обеспечивая в достатке едой и питьем, но полностью лишив надежды.
Джэнсон узнал этот синдром, узнал симптомы травматического психоза. В том пыльном ливанском городишке он сам пережил нечто подобное. Непосвященные ждут, что заложники падут на колени, выражая признательность своим освободителям, или присоединятся к ним, чтобы сражаться плечом к плечу, как это показывают в кино. Однако в действительности так происходит крайне редко.
Бросив на Джэнсона отчаянный взгляд, Катсарис многозначительно постучал по часам. Каждая лишняя минута еще больше увеличивала риск.
— Вы сможете идти? — спросил Джэнсон, значительно резче, чем рассчитывал.
Новак ответил не сразу.
— Да, — наконец сказал он. — Думаю, смогу.
— Нам нужно немедленно уходить.
— Нет, — решительно возразил Петер Новак.
— Пожалуйста. Мы не можем терять времени.
По всей вероятности, Новак стал жертвой смятения и дезориентации, обычных для пленников, неожиданно обретших свободу. Но нет ли здесь чего-то еще? Нет ли у него стокгольмского синдрома? Не чувствует ли себя Новак обманутым своим знаменитым компасом моральных убеждений?
