— Президент считает — нет. Какой цели это может служить? Он говорит, что евреи и без того сильно страдали, пусть все останется как есть.
— Еще одна вынужденная ложь?
— Не вынужденная, а милосердная, как мне кажется.
— Когоутек? И его ферма в Мейзон-Фоллз?
— Он арестован.
— А какова судьба его клиентов?
— Каждый случай будет рассмотрен индивидуально и последует соответствующее решение — милосердие, конечно.
Хейвелок перелистал записную книжку со своими заметками, положил ее на журнальный столик и взял свой пустой стакан. Он взглянул на Дженну, та отрицательно покачала головой. Майкл поднялся, обошел софу и налил себе еще.
— Позвольте мне попытаться суммировать, — спокойно начал он. — «Двусмысленность» обретается где-то на пятом этаже госдепа. Он там находится, вероятно, уже много лет, передавая в Москву все, что попадает ему в руки. — Майкл замолчал и подошел к окну. Аккуратный пейзаж за окном был искусно подсвечен скрытыми лампами. — Мэттиас встречался с этим самым Парсифалем; они вместе создавали эти невероятные, а правильнее сказать, эти немыслимые договоры. — Он резко отвернулся от окна и взглянул в упор на Брэдфорда. — Как это могло случиться? Бог мой, где же были все вы? Вы встречались с ним ежедневно, разговаривали, видели его. Неужели вы не видели, что с ним происходит?
— Мы никогда не знали, какую роль он играет в данный момент, — сердито ответил Брэдфорд, выдерживая взгляд Хейвелока и устав, видимо, сдерживать себя. — Харизма имеет массу граней, она как бриллиант сверкает переливом цветов, если смотреть на нее под разными углами. Кто он: декан Мэттиас, восседающий в университетском судилище, или, может быть, доктор Мэттиас, вещающий с кафедры перед затаившими дыхание слушателями? А что, если он просто некий мистер Чипе с рюмкой хереса в руке, наслаждающийся музыкой Генделя в компании своих обожателей? Все это у него здорово получалось! Кроме того, существовал и бонвиван, душка Джорджтауна, Чеви Чейз Восточного побережья. Господи, какой подарок на приеме для хозяйки дома! И как замечательно ему все удавалось. Какой удивительный шарм! Какое остроумие! Лишь в силу своей личности этот крошечный человек источает невероятную мощь. Если бы он хотел, он бы мог получить любую женщину.
И вот перед нами тиран на службе, требовательный, мелочный, эгоистичный, завистливый... настолько заботящийся о своем образе, что готов ползать перед самой паршивой газетенкой... лишь бы увидеть кричащий заголовок. Нетерпимый к малейшей критике. Что он сделал в прошлом году, когда какой-то скромный сенатор высказал сомнение о его деятельности на конференции в Женеве? Он вылез на телевизионный экран и захлебывающимся голосом, чуть ли не в слезах заявил, что готов уйти из общественной жизни. Боже, какой же шум поднялся! Этот сенатор сегодня — изгой! — Брэдфорд встряхнул головой, явно смущенный своим эмоциональным порывом, и продолжил значительно спокойнее. — Ну и, наконец, существовал Энтони Мэттиас — самый выдающийся госсекретарь за всю историю Соединенных Штатов... Нет, мистер Хейвелок, мы смотрели на него, но его не видели. Мы не знали его, потому что он был так многолик.
— Вы придираетесь к обычному человеческому тщеславию, — возразил Майкл, возвращаясь на место. — Видите соломинку в чужом глазу. Да, он был многолик. Но таким он должен был быть. Проблема в том, что вы все ненавидели его.
— Вы ошибаетесь, — покачал головой Брэдфорд. — Людей, подобных Мэттиасу, нельзя ненавидеть. — Он посмотрел на Дженну. — Вы можете либо благоговеть перед ними, либо ужасаться, либо впадать в гипноз... но не ненавидеть.
— Вернемся к Парсифалю, — предложил Хейвелок, пересев на подлокотник кресла. — Откуда, вы полагаете, он взялся?
— Он возник ниоткуда и исчез в никуда.
— Второе я допускаю, однако первое вряд ли возможно. Откуда-то он все же пришел. Он встречался с Мэттиасом в течение нескольких недель, а может, и месяцев.
— Мы просматривали дневники госсекретаря много раз, так же как журналы встреч (в том числе и секретных), телефонных переговоров, прослеживали маршруты всех перемещений — куда он направлялся, с кем встречался, начиная от дипломатов и кончая швейцарами. Никакой системы. Абсолютно никакой.
— Мне нужны все эти сведения. Вы сможете их доставить?
— Они уже здесь.
— Есть ли данные о временном промежутке?
— Да. Спектрографический анализ шрифта на страницах договоров говорит об их недавнем происхождении. В пределах последних шести месяцев.
— Очень хорошо.
— Мы так и предполагали.
— Сделайте одно одолжение, — произнес Майкл, присаживаясь и протягивая руку к блокноту.
— Что именно?
— Не стройте предположений. — Хейвелок записал что-то и добавил: — Хотя я именно этим и собираюсь сейчас заняться. Парсифаль — русский. Скорее всего, он — неизвестный нам и неучтенный перебежчик.
— Мы так и... предположили. Это человек, великолепно осведомленный в потенциале стратегических вооружений Советского Союза.
— На основании чего вы так решили? — спросила Дженна.
— Договоры. Они содержат данные об ударных и оборонительных возможностях России, которые полностью соответствуют нашей информации, поступившей по самым надежным каналам от агентов, занимающих важные посты.
Майкл сделал еще одну пометку в блокноте.
— Для нас также важно то обстоятельство, что Парсифаль знал, где можно найти «Двусмысленность». Контакт был налажен, «крот» связался с Москвой и... мне представляют все улики против Дженны. Затем «Двусмысленность» отправляется на Коста-Брава и переписывает сценарий спектакля на пляже. — Майкл повернулся к заместителю госсекретаря и спросил: — С этого момента, вы полагаете, поезд и пошел по другим рельсам?
— Да. И я согласен с вами, что на побережье был не Парсифаль, а наш «крот» — «Двусмысленность». Я думаю, что затем он вернулся в Вашингтон и понял, что потерял Парсифаля. Его использовали и за ненадобностью выбросили. В этот момент «Двусмысленность» ударился в панику.
— Видимо, потому, что, добиваясь поддержки КГБ, он обещал взамен нечто совершенно экстраординарное? — спросил Хейвелок.
— Да. Но здесь возникает телеграмма Ростова, которая создает новые трудности. Он практически информирует нас о том, что если связь имеется, то она не только никем не санкционирована, но и не контролируется.
— Он прав. Я объяснял это Беркуисту. Все совпадает... с самого начала. Это ответ на наш разговор в Афинах. Ростов тогда упоминал об одном из ответвлений КГБ — стае волков, прямом наследнике мясников из ОГПУ.
— Военная контрразведка, — тихо сказала Дженна, — ВКР.
— Человек под псевдонимом «Двусмысленность» — не просто майор или полковник КГБ. Он член волчьей стаи и общается только с себе подобными. Эта — самая скверная новость, мистер Брэдфорд, которую вы сегодня услышали. По сравнению с фанатиками ВКР — КГБ со всей его паранойей просто респектабельная организация, мирно занимающаяся сбором информации.
