– Я не знал, что вы нуждаетесь в доказательствах для того, чтобы устранить человека.
Увеличенные линзами глаза Рубашова вперились ему в лицо.
– Вы боитесь смерти, мистер Меткалф?
– Да, – ответил Меткалф. – Но если бы я жил в Москве, то не боялся бы. И вообще, если у вас так много этих сфабрикованных доказательств, позволяющих засадить меня, то зачем же вам нужно вести со мной все эти разговоры?
– Потому что я хочу дать вам шанс. Скажем так: предлагаю сделку.
– Сделку?
– Да, мистер Меткалф. Если вы предоставите мне интересующую меня информацию – подтверждение различных известных нам деталей относительно организации, на которую вы работаете, ваши цели, имена и так далее, – не исключено, что ближайшим поездом вы отправитесь домой.
– Очень сожалею, но ничем не могу вам помочь. Увы, я просто не знаю ничего такого, что могло бы вам пригодиться. – И повторил: – Сожалею.
Рубашов крепко стиснул сжатые ладони.
– Что ж, – сказал он. – Поверьте, я сожалею куда больше вашего. – Он шагнул к столу и нажал кнопку. – Спасибо, что уделили мне время, мистер Меткалф. Возможно, при нашей следующей встрече у нас появится настроение, чтобы поговорить свободно и открыто.
Дверь кабинета резко распахнулась, и трое конвойных влетели как ураган, как будто они ожидали именно этой реплики для своего появления.
Его немедленно отвели в другую часть здания, где коридор был выкрашен белым и ярко освещен. Конвойный нажал на кнопку возле двери с табличкой «Допросная камера № 3». Дверь открыли изнутри, и Меткалф оказался в комнате, где и пол, и стены, и даже потолок были облицованы сверкающей белой кафельной плиткой. В помещении находились пятеро солдат НКВД, вооруженных резиновыми дубинками. Дверь закрылась.
Он ничего не сказал, поскольку знал, что сейчас произойдет.
Пятеро солдат окружили его и принялись работать дубинками. Меткалф чувствовал тяжелые удары в живот, по почкам, и с каждым ударом ему становилось все хуже и хуже. Из глаз посыпались искры. Он лишь пытался прикрывать от страшных ударов жизненно важные органы. Но все было бесполезно. Он упал на пол, в глазах у него помутилось.
Избиение продолжалось; к счастью, он потерял сознание от нестерпимой боли.
Его облили холодной водой, приведя в сознание и заставив почувствовать мучительную, невыразимую боль. И тут же избиение возобновилось. Он выплевывал кровь на пол. Кровь заливала ему глаза, текла по щекам. В глазах уже не мутилось; теперь он видел все странно сегментированным, как кинофильм, показываемый через проектор, в котором пленка движется неровно, рывками. Вспышки света сменялись пятнами багровой тьмы. Он подумал, что, может быть, так и умрет здесь, в этом чисто-белом, облицованном сверкающим кафелем застенке. Какой-то анонимный советский врач подпишет справку о смерти, и его тело швырнут даже без гроба в общую могилу. Даже в своем бреду – он впал в безумие, на него волнами накатывала истерия, облегчавшая невыносимую боль от ударов дубинок, – он думал о Лане. Он беспокоился о ней, пытался угадать, не грозит ли ей опасность, не арестовали ли ее, чтобы тоже подвергнуть допросу и пыткам. Останется ли она невредима или скоро наступит и ее день, и ее тоже притащат в белую кафельную комнату, и кровь будет течь из рассеченной кожи ее головы, из ее носа, ее глаз?
Именно это и заставило его прийти в себя: образ Ланы, которой придется терпеть те муки, которые сейчас терпел он сам. Он не мог допустить этого. Если я еще на что-то способен, приказал он себе, я должен воспользоваться этим, чтобы защитить ее, сделать так, чтобы она не попала в это кошмарное место. Если я умру здесь, то не смогу ее защитить.
Я должен жить. Я должен так или иначе остаться в живых.
Я должен заговорить.
Он с натугой поднял избитую до потери чувствительности руку и попытался согнуть указательный палец.
– Подождите, – простонал он. – Я хочу…
Избиение сразу прекратилось по сигналу одного из палачей, который, казалось, был здесь старшим. Солдаты смотрели на свою жертву, ожидая, что он скажет.
– Отведите меня к Рубашову, – прохрипел он. – Я хочу говорить.
Прежде чем отвести его в кабинет Рубашова, ему, однако, доставили еще немало боли, умывая его. Нельзя было допустить, чтобы он запачкал кровью восточный ковер главного следователя. Его раздели, запихнули под душ и дали чистую серую тюремную одежду. Он с трудом мог поднимать руки, настолько сильна была режущая, словно множество ножей, боль в ребрах.
Но Рубашов, казалось, вовсе не торопился снова увидеть его. Об этой тактике Меткалф тоже знал. Его заставили стоять в комнате секретаря перед входом в главный кабинет, и это продолжалось, как показалось ему, целую вечность. Ноги не держали его, он мечтал сесть, но был вынужден заставлять себя терпеть. Меткалф знал, что избиение в допросной камере было только прелюдией к другим методам. Часто заключенных заставляли стоять возле стены на протяжении нескольких дней, совсем не давали спать, и заключенный вскоре начинал мечтать о смерти. Сейчас его сопровождали только двое конвойных, это служило неявным признанием, что он слишком слаб, чтобы представлять собой серьезную физическую угрозу.
Наконец о нем вспомнили. Бледный, похожий на призрак секретарь ушел – видимо, его рабочий день закончился, и его заменил другой, более молодой и еще более невзрачный человек. Бумаги были подписаны, а затем внутренняя дверь отворилась, и Меткалфа ввели в кабинет.
Всякий раз, когда Скрипач разговаривал с группенфюрером СС Рейнхардом Гейдрихом, он остро осознавал, до какой степени ему повезло, что у него есть такой наставник. Гейдрих был не только скрипачом-виртуозом, но и блестящим стратегом. То, что он лично выбрал Клейста для этой миссии, было признанием его таланта убийцы.
Поэтому Скрипач очень не любил разочаровывать Гейдриха. Он перешел к сути дела, как только была установлена скремблировавшая телефонная связь и Гейдрих взял трубку.
– Я пока еще не смог выяснить, зачем американец явился сюда, – сказал он. И быстро перечислил подробности, потому что Гейдрих обладал недостаточным терпением для того, чтобы выслушивать детали, не относящиеся прямо к делу. Партнер американца, англичанин, отказался говорить даже под большим нажимом, и поэтому его пришлось убить. Скрипач сообщил, что дипломат Амос Хиллиард, который вел Клейста на намеченное свидание с американцем, к сожалению, узнал его – возможно, по одному из досье Коркорана, – и дипломата тоже пришлось устранить. После чего он уже не мог оставаться рядом с трупом и вынужден был поспешно удалиться.
– Вы действовали правильно, – успокоил его Гейдрих. – Дипломат раскрыл бы ваше прикрытие. Кроме того, каждое звено, которое вам удастся вырвать из шпионской цепочки, – это дополнительное преимущество для Германии.
Скрипач улыбнулся, окинув победоносным взором переговорную комнату посольства.
– Тогда возникает вопрос, майн герр, не пришло ли время устранить и самого американца? – Клейст не смел сказать, насколько расстроенным он себя чувствовал оттого, что ему все еще не разрешили покончить с американцем раз и навсегда.
