У Андреа захватило дух.
– Да, это что-то, – согласился водитель. – Хотя нельзя сказать, что доктор Банкрофт в восторге от этого великолепия. Будь его воля, он все распродал бы и перебрался в гостиницу. Но, говорят, это запрещает хартия.
– Что к лучшему.
– Полагаю, теперь это принадлежит в какой-то степени и вам.
Лимузин остановился на вымощенной гравием стоянке, сбоку от огромного здания. Чувствуя, что у нее подгибаются колени, Андреа поднялась на невысокое крыльцо и вошла в залитое светом фойе. В воздухе царил едва различимый аромат старой древесины и жидкости для протирки полированных поверхностей. Навстречу Андреа тотчас же шагнула накрахмаленная женщина с широкой улыбкой и пухлым скоросшивателем в руках.
– Повестка дня, – объяснила женщина – жесткие медно-рыжие волосы, курносый нос. – Мы бесконечно рады видеть вас в совете.
– Здесь все просто поразительно, – заметила Андреа, обводя рукой вокруг.
Женщина яростно затрясла головой, но ее залитая лаком прическа почти не шелохнулась.
– Здание было построено в 1915 году, как нам сказали, по проекту знаменитого архитектора Г. Х. Ричардсона – при жизни осуществить этот проект он так и не смог. Через тридцать лет после его смерти мир был охвачен пламенем войны, и наша страна готовилась вступить в сражение. Время было мрачное. Но только не для Банкрофтов.
«Совершенно верно, – подумала Андреа, – не слышала ли она где-то, что один из Банкрофтов нажил состояние на поставках боеприпасов во время Первой мировой войны?» Ее любовь к истории никогда не распространялась на семью отца, но все же основные вехи были ей известны.
Зал заседаний попечительского совета находился на втором этаже, выходя створчатыми окнами на разбитый террасами сад, представлявший собой буйство ярких красок. Андреа проводили до места за длинным столом, в стиле георгианских банкетных столов, за которым уже расселись десять членов попечительского совета и представителей администрации фонда. В одном углу зала был накрыт изящный сервировочный столик с чаем и кофе. Сидящие за столом мужчины и женщины вполголоса болтали друг с другом, и Андреа, с показным интересом листая папку, услышала обрывки фраз, в которых речь шла о совершенно незнакомых ей предметах: о клубах, о которых она никогда не слышала, о каких-то названиях то ли яхты, то ли эксклюзивного сорта сигар, о директорах частных пансионов, про существование которых она даже не подозревала. Из двери в противоположном конце зала появились двое мужчин в строгих костюмах в сопровождении молодого ассистента. Гомон разговоров начал утихать.
– Это руководители программ, которые осуществляет фонд, – объяснил мужчина, сидящий справа от Андреа. – То есть сейчас нам будут показывать и рассказывать.
Молодая женщина повернулась к своему соседу: чуть полноватый, черные волосы с проседью, на них чересчур щедрое количество геля, сохранившего хорошо различимые следы от расчески. Загорелое лицо мужчины никак не соответствовало его белым рукам, лишенным растительности, а корни волос на лбу приобрели слабый оранжевый оттенок.
– Меня зовут Андреа, – представилась она.
– Саймон Банкрофт, – сказал мужчина, и в его голосе прозвучало что-то влажное и жужжащее. Его серо-стальные глаза были начисто лишены выражения. Андреа отметила, что лоб Саймона Банкрофта остается совершенно неподвижным; его брови никак не откликались на движение губ. – Вы – девочка Рейнольдса, правильно?
– Да, он был моим отцом, – сказала Андреа, сознательно сформулировав свой ответ так, чтобы в нем прозвучал особый смысл, несомненно, ускользнувший от ее соседа. Ее никак нельзя было назвать девочкой Рейнольдса; в крайнем случае, она была девочкой Лоры.
Ребенком изгоя.
Андреа ощутила прилив враждебности к сидящему рядом мужчине, подобный молекулярному зову древней кровной вражды, который, как это ни странно, тотчас же схлынул. До молодой женщины вдруг дошло, что на самом деле ее беспокоит не ощущение отчужденности; наоборот, она начинала чувствовать себя здесь на своем месте. Так кто же она сейчас: посторонний или свой?
И что, если принимать решение придется ей?
«Спустить псов, – язвительно подумал Тодд Белнэп. – Спустить псов ада».
Крышки всех канализационных люков в Риме были украшены инициалами «SPQR». Senatus Populusque Romanus: сенат и римский народ. В свое время великий политический ход; сейчас же, подумал Белнэп, подобно многим великим политическим ходам, превратившийся в пустые слова. Приподняв небольшим гвоздодером крышку, оперативник спустился вниз по скобяному трапу и оказался на шатком деревянном настиле в зловонном сыром подвале футов двадцать высотой и пять футов шириной. Поставив фонарик на среднее значение, он обвел лучом вокруг, осматриваясь. Стены бетонной пещеры отразились отблеском шевелящихся водяных клопов. По бокам провисшими гобеленами тянулись кабели – черные, оранжевые, красные, желтые, синие в основном, толщиной с тонкую сигару. Многожильные телефонные кабели, чей возраст превышал уже пятьдесят лет, соседствовали с коаксиальными проводами, проложенными в семидесятые и восьмидесятые годы, и современными оптоволоконными кабелями, которые протянули муниципальные компании «Энел» и АСЕА. «Пестрые цвета оплетки наверняка имеют смысл для большинства тех, кто ездит на автофургоне с эмблемой „Энел“ и носит комбинезон с логотипом „Энел“, – подумал Белнэп. – Что ж, он будет исключением».
Капли влаги, собираясь под потолком, набирали силу и с неравномерными промежутками срывались вниз. Белнэп сверился с маленьким компасом с фосфоресцирующими делениями: вилла была в одной восьмой мили впереди, и бóльшую часть пути он преодолел без труда, поскольку подземный коллектор шел параллельно улице.
«Хорошему человеку все по плечу, – подумал он. – Или плохому».
Угрозы и обвинения Уилла Гаррисона прошли через организм Белнэпа, словно тарелка несвежих устриц. Неужели он в прошлом действительно заходил слишком далеко? Вне всякого сомнения. Белнэп был не из тех, кто дожидается зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу. Он не любил бумагомарание. Как сказал пророк, дуга Вселенной длинна, но в конечном счете она сгибается к справедливости. И Белнэпу хотелось верить, что это правда. Однако, если это происходило слишком медленно, он с радостью был готов помочь ей гнуться.
Он не любил заниматься самоанализом, но у него не было иллюзий в отношении себя. Да, бывало, он выходил из себя, действовал сгоряча, даже бывал излишне жесток. Иногда – крайне редко – ярость затмевала в нем осознанную волю, и в такие моменты он понимал, каково это – быть одержимым. Превыше всего он ценил преданность: это была движущая сила его жизни. Придумать ничего омерзительнее предательства Белнэп не смог бы – но только об этом он даже не размышлял. Это убеждение жило в нем на клеточном уровне, являлось неотъемлемой частью его естества.
В мостках была дыра фута в три, там, где тоннель делал поворот, повторяя изгибы улицы на поверхности земли. Заметив ее в самый последний момент, Белнэп прыгнул. Инструменты – гвоздодер, пусковое устройство кошки – больно ударили его по бедру. Кошка, хотя и компактной модели, сделанная из легчайших полимеров, все же была достаточно громоздкая, и ее трехлапый якорь постоянно вываливался из сумки.
