Дела шли — «Валькирия» на глазах превращалась из праздношатающейся путаны в грозную деву-воительницу. Ревели оглушительно сирены, урчали электрические моторы, стучали по ступеням и настилу палуб пружинистые немецкие ноги. Шнелле! Шнелле! Вспыхнули, выискивая врага, мощные прожекторы, слаженно запели сонары, чуткие людские пальцы закрутили верньеры дальномеров. Из недр «Валькирии» на юте и на баке появились башни главного калибра. Есть цель, к бою готовы! Бухнули шестидюймовые орудия, разразились гибельным огнем, смертоносные стальные дьяволы с ревом понеслись над океаном. Недолет! Перелет!
— Ага, мы их взяли в вилку! — в восторге закричал фон Ротенау, глянул с нетерпением на экран радара, выругался и шепотом спросил: — А где они? — По-бизоньи заревел, топнул ногами, бешено схватил трубку телефона. — Эй, акустик, как там слышимость? Что, никаких шумов? Химмель-доннер-веттер! Сакрамент!
Он снова зарычал, выбросил за борт бинокль и негромко, словно обиженный ребенок, пожаловался Хорсту:
— Ушел, ушел, лег на дно, х…ев жид!
Ох непрост оказался «Академик Иоффе», взлететь не мог, испариться тоже, значит, залег на дно. Похоже, инженерная мысль в стране Советов не дремала.
— Ну ничего, я его еще вые…у, высушу, из Марианской впадины достану, суку! — Вильгельм фон Ротенау вынул из нактоуза запасной бинокль и велел ложиться на боевой курс — приступать к немедленному глубоководному бомбометанию.
Сделав циркуляцию, легли, примерились, прибавили ходу, приступили. Заухал за кормой, вздыхая тяжко, океан, взметались к небесам обрывки у пены, бледнела полная луна, мерцая, содрогались звезды, а разъяренный Ротенау все никак не унимался — еще заход, еще, еще. Пирамида не пирамида, Нептун не Нептун, академик Иоффе не академик Иоффе. Огонь! Огонь! Огонь!
Хорст не вмешивался — пусть побесится, отведет душу напоследок, все равно нужно убираться, так и не открыв загадочную дверь в подводной пирамиде…
Тим (1979)
Проснулся Тим от громовых раскатов — бабахнуло где-то совсем рядом, между щетинистых верхушек сосен. «Люблю грозу в начале мая», — он зевнул, лениво потянулся и, нехотя открыв глаза, разочарованно фыркнул — все вокруг было сер словно штаны пожарного. Серый полумрак комнаты, серый в полумраке кот, серая рубашка Лены спавшей «лягушкой», на животе. А снаружи было еще хуже, иссиня-фиолетово, невыразимо мрачно, дождь выстукивал на хай-хэте крыши грустную свингово-блюзовую тему: «Скоро осень, за окнами август… Хрен вам, а не ностальгически-романтический медовый месяц на берегу реки детства. И чтобы жизнь медом не казалась, идите-ка растапливайте печь».
Снова громыхнуло, но деликатнее, глуше. Ветер зашумел верхушками сосен, хлопнул резко полузакрытой рамой и погнал лиловые сполохи дальше.
Гроза уходила прочь.
— Правильно, завтра докуем. — Лена улыбнулась во сне, перевернулась на спину, открыв глаза, и крепко прижалась к Тиму. — Расслабься, тебе все это снится.
В кои-то веки они выбрались на дачу к Лене — подышать воздухом детства, побродить, взявшись за руки, по берегам сонной Оредежи и вот — низкая облачность, осадки по колено, промозглая не по сезону свежесть вечером. Гроза в начале мая это, может, и хорошо, а вот весь август напролет — сыровато для ног и утомительно для души. Приходилось днями, на радость Тихону, ловить на удочку пескарей, искать моховики и красненькие в лесу или самозабвенно сплетаться в объятиях под стук барабанящего по крыше дождя. Однако одной любовью сыт не будешь — после баловства Лена шла на кухню возиться с керосинкой, Тим садился поближе к свету и с видом академика на отдыхе лис тал какую-нибудь заумную книжонку.
В июне он прибился на практику к смежникам археологам, провел полтора месяца в поле на раскопках гнездовских курганов под Смоленском и в душе начал считать себя заправским археологом. Теперь его идеалом, объектом преклонения и подражания стал Игнатий Стелецкий, прославившийся исследованиями подземной Москвы. Вот кто истинный ученый, положивший всю свою жизнь на алтарь науки. Не какая-нибудь там кабинетная крыса, вроде папочки-академика!
Управившись, Лена звала его за стол, накрываемый обычно на веранде, затем они сражались то в шахматы, то в шашки, то в подкидного дурака, разговаривали ни о чем и снова шли сплетаться в неистовых объятиях…
А запевала-дождь все барабанил и барабанил по крыше. Словом, как-то монотонно, невесело было в просторном доме с запущенным яблоневым садом, построенном, если верить Лене, еще во времена молодости ее бабушки-колдуньи.
Вечерами она топила круглую железную печурку, подолгу сидела у раскрытой дверцы, глядела в огонь, и его неверные отблески плясали в ее бездонных глазах.
А Тим, отложив книгу, глядел на нее. И все не мог наглядеться, растягивая мгновения, чище и прекраснее которых — он знал это наверняка — в жизни его уже не будет.
— Никогда… — чуть слышно прошептал он. Но она услышала, вопросительно повернула голову. Тень пламени переметнулась на щеку, волшебство истаяло.
— Ленка… — сказал он тихо. — Ленка… Я хочу быть с тобой… Я люблю тебя, я не могу без тебя… Выходи за меня. Я понимаю, я пока еще никто, мальчишка…
— Мальчишка… — задумчиво повторила она. — вот именно… Сколько тебе лет?
Тим вскинулся.
— Двадцать один! И что?!
— А мне — двадцать семь скоро. Через десяток лет я буду весить центнер. Как мамочка. А ты — красивый тридцатилетний доцент — будешь стыдиться меня и изменять направо-налево со смазливыми студенточками. Мерси!
Она засмеялась, мелодично, как китайский колокольчик, смехом своим разряжая взрывоопасную ситуацию.
Он засмеялся вместе с ней, легко встал, играючи взял на руки будущий центнер, завалил на продавленный диван и младым вампиром впился в ее пухлые алые губы…
Но в этот вечер что-то лопнуло между ними.
Невозвратно, как лопается гитарная струна.
Оба почувствовали это — и оба не подали виду… И вот медовая ностальгия закончилась. Тим довез до места жительства кота в лукошке, трогательно попрощался с Леной и почему-то с легким сердцем отправился домой. Знать бы ему, какая там собиралась буря…
Зинаида Дмитриевна в выходном халате налила ему чай, придвинула тарелку с бутербродами, села рядом. В полнейшем гробовом молчании. Тиму, хоть и был он изрядно голоден, кусок в горло не полез.
— Мам, случилось что? — встревоженно спросил он.
Выдержав паузу, сделавшую бы честь Вере Комиссаржевской, Зинаида Дмитриевна с трагическими модуляциями произнесла:
— И он еще спрашивает! Примерный сын, добрый сын!.. Отец!
На кухню со зловещим видом выплыл академик Метельский.
— Папа, привет! Я и не знал, что ты дома…
