— Фа! — воскликнул Сато, швырнул свою чашку на пол, привлекая к себе внимание Николаса. Он был одет в кимоно, окрашенное в пылающие краски осени. Одно из своих кимоно, с традиционным для театра “Но” угульным рисунком — то самое, в которое он был одет в ту ночь, когда Акико преподнесла ему последний перед свадьбой “подарок”, — он любезно предложил Николасу, и тот сейчас был в нем. Коричневатые остатки напитка вылились ему на рукав, украсив его замысловатым узором из капелек.
— Это виски никуда не годится. — Сато поднял на гостя покрасневшие от алкоголя глаза. — Линнер-сан, выбирайте, что будем пить.
— Спасибо, Сато-сан, — сказал с поклоном Николас. — Я предпочитаю сакэ. Горячее, если можно.
— Можно?! — завопил Сато. — Конечно, можно, только такое сакэ и пьют.
Он тяжело поднялся на ноги и направился в своих коротких белых носках к бару у длинной стены. Комната, в которой они находились, была неимоверно большой по японским стандартам — шестнадцать татами. Деревянный бар, инкрустированный черным металлом, был безраздельным владением хозяина дома. Женщины к нему никогда не прикасались.
Разогревая сакэ, Сато мурлыкал себе под нос старинную народную мелодию, которую оба-тяма тихонько напевала им, когда они с Готаро были еще детьми. И это, казалось, наполнило дом теплотой, как будто его посетил добрый “ками”.
Но когда Сато возвратился с сакэ к низкому лакированному столику, его лицо было чернее тучи.
— Боюсь, для нас настали недобрые времена, Линнер-сан, — сказал он, разливая напиток. — Это у-син... — Он помолчал. — Я и сам самурай, но это... это просто варварство. Я нисколько не удивлен тому, что оно пришло из Китая. Как неразборчивы мы, японцы: взяли у них с хорошим самое худшее. Якудза — не более чем всем известная Триада, и ниндзя берут свое происхождение там же.
Его лицо напряглось, будто он силился вспомнить что-то важное. Потом он беспомощно опустил голову.
— Простите меня, Линнер-сан. Язык старика болтает без умолку до поздней ночи.
Николас протестующе поднял левую руку, сбив при этом каймой рукава стоявший на краю стола изящный фарфоровый кувшин с сакэ. Тонко звякнув, он упал и разбился. Прозрачная жидкость потекла по столу.
Николас вскочил на ноги.
— Тысяча извинений, Сато-сан! Пожалуйста, простите мою западную неуклюжесть.
Сато молча смахнул жидкость и безразлично собрал осколки фарфора.
— Не за что вас винить, мой друг. Акико нет дома, чтобы накрыть стол как подобает. Этот кувшин был старый, и его было давно пора разбить. Только моя лень помешала мне избавиться от него самому.
Так Николасу удалось благоразумно устранить замешательство хозяина и, дав ему возможность спасти лицо, приобрести большой авторитет в глазах Сато.
Когда Сато вернулся с новой порцией сакэ, в его глазах светилось это новое уважение. Он с поклоном поставил на стол наполненный кувшин.
— Домо аригато. — Николас ответил ему таким же церемонным поклоном.
Прежде чем заговорить снова, Сато отпил сакэ.
— По моему мнению, Линнер-сан, у-син был направлен против нас — против Нанги-сан и меня — хотя бы потому, что три смерти серьезно подрывают эффективность концерна. Каждая из смертей весьма специфична, с каждой — Кагами-сан, Ёсида-сан, Иссии-сан — все ближе затрагивается сердцевина компании. Есть чему ужасаться.
Он уставился на свою пустую чашку, и Николас понял, что, выпив такое количество алкоголя, ему трудно говорить. Николасу оставалось хранить молчание.
— Я много думал об этих ритуальных наказаниях. — Сато поднял голову. — И сейчас я уверен, что это подкрадывается к нам наше прошлое. Можете ли вы это понять? Я думаю, можете. Именно вы и никто другой.
— Вы с Нанги-сан обсуждали возможное происхождение этих наказаний?
— Нет. Нанги-сан — сэмпай!
— Понятно.
— Кроме того, — добавил Сато, — Нанги-сан становится сам не свой, когда речь заходит о прошлом. Есть много вещей, которые он почти забыл, — некоторые, потому что они слишком ненавистны, другие — потому что они слишком волнительны. Вы, может, думаете, что Нанги-сан холоден и бесчувственен, но это не так. Напротив, он весьма чувствителен. Как он рыдал, когда умерла оба-тяма! Как он переживал, когда пришлось продать пару ее фамильных чашек эпохи династии Тан. Мы были вынуждены сделать это, чтобы переехать в Токио и начать карьеру. Это было сразу после войны. Те чашки, прозрачные, как горный поток, были чудесным творением гениальных китайских мастеров. Но помимо несомненной художественной ценности, Нанги-сан, я уверен, был привязан к ним из-за воспоминаний о тех страшных обстоятельствах, при которых оба-тяма их получила.
И он рассказал, как родственник его бабушки спасался бегством от бомбежек Токио.
— Мне кажется, что этот случай для Нанги-сан — самый наглядный пример бессмысленной жестокости войны. Теперь, я думаю, вы понимаете, почему он не любит говорить об этом. — Сато покачал головой. — Я боюсь, что мы не можем на него рассчитывать. Память — его несчастье. Он не пожелает говорить о прошлом даже со мной.
— Тогда все зависит от вас, Сато-сан.
— Конечно, — с горечью воскликнул хозяин дома. — Только я не помню ничего такого. Вы знаете, на что был похож Токио после войны? В то время все было таким необычным! Режимы приходили и уходили. Альянсы быстро создавались и также быстро распадались. Я знаю. Тогда у нас появилось много врагов... как, впрочем, и друзей. — Сато помолчал. — Те времена были очень насыщенными. Я часто думаю, что десятилетия тогда были спрессованы в года, а года — в месяцы. Мы достигли многого за короткое время: мы выбрались из хаоса поражения, вновь обрели независимость. Ведь по сути дела нам пришлось все начать сначала. Война как бы очистила нас от того худшего, которому мы позволили управлять нашим обществом.
Подобно тем, кто был на Ноевом ковчеге, мы ступили на берег на горе Арарат, чтобы построить новое общество. И мы это сделали. Мы справились с гиперинфляцией, мы добились роста нашей промышленности с помощью МИТИ и расчистили дорогу для невиданного в мире экономического скачка. — Он посмотрел на Николаса и улыбнулся. — Мы даже успешно превратили слова “Сделано в Японии” из простого значка в символ. Все это не было случайным, но это не принесло нам счастья. Наша карма велика, и хотя мы продолжаем процветать, мы все чаще чувствуем нарастающую боль.
Он налил еще сакэ, выплеснув немного на стол.
— Но знаете, Линнер-сан, что по-прежнему не дает нам покоя? Это сознание того, что даже сейчас, когда нефти полно, когда вереницы танкеров отплывают из Японии и прибывают в нее, доставляя нам топливо, миру приходится питать нас, чтобы мы жили и развивались. Подобно грудному ребенку, не способному добывать себе пищу, мы привязаны к этим красивым островам, лишенным каких бы то ни было полезных ископаемых. Можете ли вы понять, как уязвляет это нашу гордость, Линнер-сан? — спросил он раздумчиво. — Конечно, можете. Ведь вы же часть нас. Я уверен, что вы нас понимаете в отличие от многих других. И вы, наверное, знаете, есть правда в словах о том, что несчастье никогда не длится целую жизнь. — Он тяжело вздохнул. — Но я скажу вам, что иногда не уверен в этом.
