Но обычно это все же происходило на более позднем этапе карьеры таю, поскольку существовало опасение, что деторождение и связанные с ними сложности могут оставить свои отметины в виде телесных изъянов; кроме того, роды были чреваты несколькими месяцами вынужденной праздности, а значит, и потерей заработка. И тем не менее Икан была такой звездой, что алчность заправил фуядзё в конце концов взяла верх над сомнениями.
Икан была убеждена, что хочет носить под сердцем ребенка Симады. Он уже настаивал на том, чтобы она не встречалась ни с кем другим, и платил бешеные деньги за эту привилегию исключительности. Он совершенно не считался с расходами, хотя его супруга, видя все более крупные счета, начинала становиться на совсем иную точку зрения.
А вот Икан никогда не задумывалась о жене Симады. Да и с какой стати? Эта женщина была из другого мира — того, в котором Икан никогда не найдется места. Тогда что толку голову ломать? Она прекрасно понимала, сколь велико ее воздействие на Симаду, и надеялась, что после рождения сына (а никаких сомнений в том, что она подарит ему именно сына, у Икан не было) он впадет в такой нечеловеческий восторг, что удовлетворит любое ее желание. А желание у нее было только одно: стать его наложницей. Разумеется, ему пришлось бы выкупить ее, но ведь он вполне мог позволить себе такие расходы.
Икан и мысли не допускала, что беременна дочерью, которая навеки привяжет ее к фуядзё и сама окажется привязанной к этому “замку, не ведающему ночи”. И тем не менее родила она именно девочку, пронзительно вопящего безволосого младенца, у которого между ног не было ничего, кроме длинной щелки.
Три дня и три ночи Икан рыдала на своем футоне, ее мечты о славном будущем рухнули в одно мгновение. Она никого не принимала, ни с кем не разговаривала, не отвечала на записки, которые присылал ей встревоженный Симада. Она сразу же сжигала их, словно боялась, что, сохранив послания, подвергнется осквернению. И все это время она не спала. Она лежала лицом к стене, свернувшись в клубочек на левом боку. Она была раздавлена своим позором, лицо у нее горело от стыда. Поначалу она так жгуче ненавидела свою дочь, что содрогалась, чувствуя во рту горький привкус этой ненависти. Помимо всего прочего, ненависть была ее единственной пищей, поскольку Икан упрямо отвергала любую другую.
На второй день она почувствовала, что больше не в состоянии вынести это злое и жестокое чувство. Оно противоречило всему, чему ее учили, да и ребенок ее был таким крошечным, таким одиноким.
Икан снова рыдала, горячие горькие слезы бежали по щекам, а со слезами убегали и силы. Она начала понимать — подобно тому, как после долгой изнурительной грозы человек начинает видеть красное распухшее солнце, — что, по сути дела, ненависть ее была обращена на нее же. Икан охватило странное чувство отчаяния, а вместе с ним в истерзанном сознании, будто черный зловещий ворон, зашевелился стыд.
О, как ее истерзала любовь! Себялюбивые желания — вот что довело ее до нынешней постыдной доли. У нее достало самонадеянности уверовать в то, что родится мальчик. Разве не проводила она по два часа каждый день в синтоистском храме в двух кварталах от дома, ублажая богов и прося их о помощи? Вот почему мысль о том, что будет, если все-таки родится дочь, оказалась вытесненной куда-то на темные задворки ее сознания. Ибо все потомки таю женского пола становились имуществом фуядзё. Они росли, достигали определенного возраста и начинали учиться, готовясь сменить своих матерей, став новыми ойран, а если боги будут милосердны к ним, то и таю.
Третий день она посвятила размышлениям об этом, уже не отказываясь немного перекусить, если ей предлагали, но по-прежнему не желая никого видеть. А потом зажгла благовония, помолилась великому Будде, прося наставить на путь истинный, и сказала, что хочет видеть своего ребенка.
— Мы еще не подобрали имени этой малютке, госпожа, — сказала старуха, которая стряпала для ойран и ухаживала за ними, когда те болели. — Вот незадача, — без всякой нужды добавила она, вкладывая крохотный сверток в дрожащие руки Икан.
Икан опустила глаза и взглянула на маленькое личико своей дочери — еще красное и сморщенное.
— Ее нянчила Рэйко, одна из камуро, не сдавших экзамены, — тихо сказала старуха, задрав голову и разглядывая лицо своей госпожи. — Малышка проголодалась.
Старуха захихикала, надеясь разрядить гнетущую атмосферу, которую она ощутила, когда вошла в комнату. Икан рассеянно кивнула. Какая, в сущности, разница, кто именно нянчил ребенка: ведь ей-то все равно не разрешили бы этого делать.
— Я разожгла много благовонных палочек, — продолжала старуха. — Я сделала все, что могла, чтобы защитить этого невинного младенца от плохой кармы. Только уж вы не обессудьте, госпожа, но у нее должно быть какое-то имя.
Икан слышала старуху, но при этом в ее сознании творилось что-то непонятное. Чувство было такое, словно она живет в коконе из своей вины. И теперь, лицом к лицу с крошечным созданием, которое она родила, зная, на какую долю обрекла эту малютку своей опрометчивостью, она почувствовала тоску.
Ее бледные губы приоткрылись, и Икан прошептала:
— Да-да, бабушка. Имя... Я дам ей какое-нибудь имя.
Послышался какой-то вздох, словно осенний ветер снаружи каким-то образом проник в щель меж оконными рамами и теперь гулял по комнате. Глаза Икан наполнились слезами, крохотное личико подернулось туманом, утратив четкость очертаний. Она еле слышно прошептала:
— Назову ее Акико.
Она оказалась исключительно здоровым ребенком, сильным и резвым, как мальчик. Она встала на ножки и пошла рано, словно каким-то образом даже в столь юном возрасте понимала, что сумеет выжить, лишь полагаясь на собственные силы. И при том, что Икан все больше любила своего ребенка, внешне она не выказывала к нему почти никаких чувств. Напротив, она отдала малышку на попечение старой стряпухи и остальных девушек, которые все до единой были очарованы новорожденной.
Икан держалась поодаль, словно боясь своего ребенка, особенно в дни, когда содержатели фуядзё собирались в комнате девочки и подкладывали под бочок спящей малютке принесенные дары.
Симада все так же часто приходил в “замок, не ведавший ночи” и по-прежнему проводил с Икан долгие ночи, полные истомы, но она неизменно отказывалась показать ему дочь, позволить взять ее на руки, впервые обратиться к ней, дать понять, что он — ее отец.
Икан испытывала огромное наслаждение от того, что не подпускала его к Акико. Внешне она была внимательна, исполняла все его желания, часто понимая Симаду без слов и предвосхищая его просьбы. В конце концов, в этом заключалось высшее искусство гейши. Но при этом в глубине души торжествовала, видя, какую нечеловеческую боль причиняет ему, и это еще больше привязывало их друг к другу подобно узам, соединяющим садиста и мазохиста, или, во всяком случае, приближало каждого к пониманию сущности другого.
Акико помнила только одну встречу со своим отцом; она произошла не по сезону теплым весенним днем, когда девочке исполнилось ровно три с половиной года. Поиграв с Юми, старой стряпухой, она, как обычно, заглянула в комнату своей матери, что неизменно делала в один и тот же час, но вместо матери, которая обычно ждала дочь, чтобы расчесать ей волосы, девочка увидела мужчину в костюме цвета шоколада, с чуть сутулыми плечами, крупными чертами лица, тонкими, как карандашная черточка, седоватыми усами и густыми жесткими бровями, похожими на тучи. Он улыбнулся, когда увидел ее, и Акико заметила его чуть желтоватые зубы.
