– А что ж у тебя, князь, шпаги нет?
– Как нет, есть. Дома. Но ведь я в права дворянства не вступал, числюсь мещанином, и потому оружие могу держать при седле, а на бедре носить нельзя. А конька моего мы оставили в Мюнхене, э?..
Пётр Стаса поразил. Длинный, несуразный, узкоплечий – и в то же время по-мужски серьёзный. Лицо дёрганое от какой-то нервной болезни, вроде хореи, но приятное, открытое. Понимает, кто он таков есть: царь! – и умеет любому просто взглядом внушить это понимание.
Если бы не трубка его вонючая. Стас-то сам никогда не курил и не уважал этого пустого занятия.
Они застали царя в Воронеже, но на утро намечен был уже отъезд в Москву. Молодых приятелей, своих ровесников – ему было 27 лет, Стасу, по-здешнему, 29, а дьяк Шпынов был моложе их обоих – встретил по-деловому. Выдал им по чарке водки, забрал у Шпынова бумаги; тут же прочёл, обдумал и крикнул писца, ответ сочинять.
И только потом присоединился к их застолью, но пили, вопреки ожиданиям Стаса, наслушавшегося в своём времени об алкоголизме царя и даже читавшего про это (и про многое другое) роман графа А. Толстого, не водку, а хорошее венгерское вино, и весьма умеренно. Пётр затеял расспрашивать Шпынова, каковы наши дела за границей. Никогда раньше не было у России постоянных посольств. Только с этой весны открыли первое, в Голландии. Отправлен туда послом граф Матвеев, сын того Артамона Матвеева, что убит был в 1682 году стрельцами злодейски… Царь говорил об этом, а Стасу вспоминался рассказ садовника Никиты, что в том году и купчину Кириллова «стрельцы уходили»… А купчина тот – дядя его зятя, Тимофея. Но не спрашивать же царя про судьбу какого-то купца и его жены-крестьянки Дарьюшки…
А Шпынов рассказывал, как нашему послу работается в Амстердаме да как в Австрии лихо Возницын обрезал турок: когда они потребовали вернуть Азов, он без сомнений тут же потребовал отдать России Керчь, а в придачу и Очаков, – да что по дороге говорят…
– Und ubrigens, mein Herr,
[69]
нашего друга князя Гроховецкого я подобрал, можно сказать, на дороге…
Стас хмыкнул:
– Если быть точным, на дороге подобрал тебя я, когда ты кувыркался, покинув карету, надо полагать, в поисках друзей… – И они, перебивая друг друга, рассказали царю историю своего знакомства. Тот хохотал, хлопал себя по коленям, а потом посуровел и вопросил Стаса:
– Что ж ты, знаток дел европейских, ко мне не пришёл раньше? В людях у меня нужда большая…
– А как узнать-то я мог об этом, ваше императорское величество? Вы бы хоть в газетах объявление дали… – сказал Стас и оборвал себя, увидев, как вскинул царь голову, посмотрел внимательно, будто мысль какая поразила его. «Эх, вот это я ляпнул так ляпнул! – закручинился Стас. – Нет здесь газет; когда ещё царь до них додумается… А ежели с моей подачи он теперь затеет прессу печатать?..»
Он много размышлял о природе своих снов и решил, что ничего тут нельзя менять или подсказывать. «Проснусь, а там, в моём настоящем, не только писатель Букашков пропал, а вдруг пропадёт Пушкин Александр Сергеевич?» Потому он стремился жить как бы в струе времени, заставлял себя забыть обо всём, что знал сверх этой эпохи. И вот на тебе!
Но, оказалось, не упоминание газет поразило царя.
– Как ты сказал? – переспросил он. – «Императорское величество»? А что! Правильно! – И почал мерить горницу своими гигантскими шагами. – А позвать мне Васятку Третьяковского!
И затянулись аж за полночь споры-разговоры о том, что русский монарх – цесарь и преемник византийских императоров ещё с древлекиевских времён, когда Владимир-цесарь отдал страну свою двенадцати сынам. А титл цесаря суть императорский и есть! Потом царь Иван Васильевич монархию, его дедом, тож Иван Васильевичем, вновь собранную, паки утвердил и короновался, и орла за герб империи Российской принял.
…Следующим днём простился Стас со своим приятелем, дьяком Шпыновым: тот возвращался с царскими инструкциями к Возницыну и далее в Амстердам, а Стасов путь лежал в Москву. И на другое утро двинулись возки и кареты, а також и телеги с припасами дорожными, через весёлые сентябрьские леса, мимо редких деревушек…
Когда встали на ночной бивак, опять позвали Стаса к Петру. И бродили они у царской палатки, и рассуждал царь, сыпля в сумраке искры из трубки:
– Англия и Франция много земель асийских и американских приобрели, но их государи императорских титлов не имеют. Токмо Священная Римская на западе да Священная Византия на востоке – вот и все империи, да и Византийской-то твердыни больше нету, пала под турком… А мы изначально на земле своей власть имеем и сами её держим, потому Россия держава суть. Как император римский в Вене, так и мы ведём регуляцию в отношениях земель южных и восточных. А они моё величество с королями равняют? Не должно такого быти…
Стас поддакивал и к царским примерам свои подкидывал, но так, чтоб не взбудоражить его воображение, – и всё пытался припомнить, когда там, в настоящей истории, Пётр Алексеевич императорский титул принял? Забыл. Уж точно после Полтавской битвы… А когда?.. И чтобы отвлечь царя от этой идеи, завёл разговор о Мюнхене, о культуре тамошней, попытался развеселить Петра рассказом о коротких кожаных штанишках с бретельками, которые носят баварцы…
Пётр досадливо морщился:
– Да почто нам те штанишки… Нам они при нашей натуре
[70]
ни на что не годны. Скажи лучше, делают ли там что полезное для нас. Корабли строят? Нет? Вот видишь, а ты – штанишки… – И опять перешёл к волнующему его вопросу об имперскости России.
– Везде князьями становятся только по праву крови. А я сам жалую графское и княжеское достоинство своим подданным как император!
Дня через два снова затеял о том же, а Стас опять попытался свернуть разговор на Европу: де, Россия тоже Европа, с географической точки зрения. Пётр глянул сурово:
– Не верю я тебе, князь. Россия сама по себе: не Европа она и не Асия! Россия!
В Москву въехали 27 сентября.
В Москве Стасу обещана была встреча с главой Посольского приказа. Место это занимал дядя царя, брат его матери Натальи Кирилловны, Лев Нарышкин. Дьяк Шпынов во время их долгого путешествия от Мюнхена до Воронежа рассказывал о нём: человек ума небогатого, зато любитель выпить, о себе мнит сверх меры и по оной причине, если дело какое, на дьяков свалить его норовит.
Поселили Стаса в Гостином дворе, а жить велели на свои деньги. Пока царские и посольскоприказные канцеляристы обменивались неведомыми ему соображениями о судьбе его, он обдумывал, как вести себя и какие вопросы было бы лепо задать Петру Алексеевичу. Например, он помнил по своему плосковскому житью-бытью в крестьянах, что родился царь в День святого Исаакия, по случаю чего была в Рождественском соборе служба, но имя – Пётр – объявили двумя месяцами позже. Почему?.. Вправду ли был у Петра старший единокровный брат Михаил, якобы ушедший к раскольникам и вычеркнутый по сей причине из всех синодиков? Или: каков собою был другой его брат, Фёдор – слабоумный инвалид, как бают некоторые, или разумный красавец – о чём пишут другие? Был ли пустомелей князь Иван Хованский?.. Много вопросов придумал Стас, не зная, что встретится он теперь с Петром только через двадцать с лишком лет.
