Помещики ехали ради экономии во втором классе, держались все
вместе, из каюты не выходили и все время закусывали или играли в карты.
Петя не видел в их компании странного пассажира.
На нем, правда, был летний картуз, но зато не было ни
пылевика, ни корзиночки.
Нет, конечно, это был не помещик.
Может быть, он какой-нибудь чиновник с почты или учитель?
Вряд ли.
Хотя у него и была под пиджаком чесучовая рубашка с отложным
воротником и вместо галстука висел шнурок с помпончиками, но зато никак не
подходили закрученные вверх черные, как вакса, усы и выскобленный подбородок.
И уже совсем не подходило ни к какой категории пассажиров
небывалой величины дымчатое пенсне на мясистом, вульгарном носу с ноздрями,
набитыми волосом.
И потом, эти брюки в мелкую полоску и скороходовские
сандалии, надетые на толстые белые, какие-то казенные карпетки.
Нет, тут положительно что-то было неладно.
Засунув руки в карманы – что, надо сказать, было ему
строжайше запрещено, – Петя с самым независимым видом расхаживал за странным
пассажиром по всему пароходу.
Сперва странный пассажир постоял в узком проходе возле
машинного отделения, рядом с кухней.
Из кухни разило горьким чадом кухмистерской, а из открытых
отдушин машинного отделения дуло горячим ветром, насыщенным запахом перегретого
пара, железа, кипятка и масла.
Стеклянная рама люка была приподнята. Можно было сверху
заглянуть в машинное отделение, что Петя с наслаждением и проделал.
Он знал эту машину, как свои пять пальцев. Но каждый раз она
вызывала восхищение. Мальчик готов был смотреть на ее работу часами.
Хотя всем было известно, что машина устаревшая, никуда не
годная и так далее, но, даже и такая, она поражала своей невероятной,
сокрушительной силой.
Стальные шатуны, облитые тугим зеленым маслом, носились туда
и обратно с легкостью, изумительной при их стопудовом весе.
Жарко шаркали поршни. Порхали литые кривошипы. Медные диски
эксцентриков быстро и нервно терлись друг о друга, оказывая таинственное
влияние на почти незаметную, кропотливую деятельность скромных, но очень важных
золотников.
И надо всем этим головокружительным хаосом царил непомерно
громадный маховик, крутившийся на первый взгляд медленно, а если присмотреться,
то с чудовищной быстротой, поднимая ровный горячий ветер.
Жутко было смотреть, как машинист ходил среди всех этих
неумолимо движущихся суставов и, нагибаясь, прикладывал к ним длинный хоботок
своей масленки.
Но самое поразительное во всем машинном отделении была
единственная на весь пароход электрическая лампочка.
Она висела под жестяной тарелкой, в грубом проволочном
намордничке.
(Как она была не похожа на теперешние ослепительно яркие
полуваттные электрические лампы!)
В ее почерневшей склянке слабо светилась докрасна
раскаленная проволочная петелька, хрупко дрожавшая от сотрясений парохода.
Но она казалась чудом. Она была связана с волшебным словом
«Эдисон», давно уже в понятии мальчика потерявшим значение фамилии и
приобретшим таинственное значение явления природы, как, например, «магнетизм»
или «электричество».
Затем странный человек не торопясь обошел нижние палубы.
Мальчику показалось, что незнакомец незаметно, но крайне внимательно
осматривает пассажиров, примостившихся на своих узлах и корзинах вокруг мачты,
у бортов, среди груза.
Петя готов был держать пари – между прочим, пари тоже
категорически запрещалось, – что этот человек тайно кого-то разыскивает.
Незнакомец довольно бесцеремонно переступал через спящих
молдаван. Он протискивался сквозь группы евреев, обедающих маслинами. Он
украдкой приподнимал края брезента, покрывавшего ящики помидоров.
Какой-то человек спал на досках палубы, прикрыв щеку
картузиком и уткнувшись головой в ту веревочную подушку, которую обычно
спускают с борта, чтобы смягчить удар парохода о пристань.
Он лежал, раскинув во сне руки и совсем по-детски поджав
ноги.
Вдруг мальчик нечаянно посмотрел на эти ноги в задравшихся
штанах и остолбенел: на них были хорошо знакомые флотские сапоги с рыжими
голенищами.
Не было сомнения, что именно эти самые сапоги Петя видел
сегодня под скамейкой дилижанса.
Но даже если это и было простым совпадением, то уж во всяком
случае не могло быть совпадением другое обстоятельство: на руке у спящего, как
раз на том самом мясистом треугольнике под большим и указательным пальцами,
Петя явственно разглядел маленький голубой якорь.
Мальчик чуть не вскрикнул от неожиданности.
Но сдержался: он заметил, что усатый пассажир тоже обратил
внимание на спящего.
Усатый прошел несколько раз мимо, стараясь заглянуть в лицо,
прикрытое картузиком. Однако это ему никак не удавалось. Тогда он, проходя
мимо, как бы нечаянно наступил спящему на руку:
– Виноват.
Спящий вздрогнул. Он сел, испуганно озираясь ничего не понимающими,
заспанными глазами.
– А? Что такое? Куда? – бессмысленно бормотал он и тер
кулаком щеку, на которой отпечатался коралловый рубец каната.
Это был он, тот самый матрос!
Петя спрятался за выступ трюма и затаив дыхание стал
наблюдать, что будет дальше.
Однако ничего особенного не произошло. Еще раз извинившись,
усатый отправился дальше, а матрос перевернулся на другой бок, но уже не спал,
а смотрел по сторонам с тревогой и, как показалось Пете, с какой-то
нетерпеливой досадой.
Что делать? Бежать к папе? Рассказать все старшему
помощнику? Нет, нет!
Петя хорошо запомнил поведение отца в дилижансе. Очевидно,
во всем этом происшествии было нечто такое, о чем никому не надо говорить,
никого не надо расспрашивать, а молчать, делая вид, что ничего не знаешь.
Тогда мальчик решил отыскать усатого и посмотреть, что он
делает. Он нашел его на почти пустой палубе первого класса. Тот стоял,
прислонившись к спасательной лодке, туго обтянутой зашнурованным брезентом.
