Напрасно усатый хватал старшего помощника за рукав, делал
зверские глаза, требовал остановить пароход и спустить шлюпку.
– Это политический преступник. Вы будете отвечать!
Помощник флегматично пожал плечами:
– Не мое дело. Не имею приказанья. Обратитесь к капитану.
Капитан же только махнул рукой. И так опаздываем. Куда там,
батюшка! Очень нужно. Вот через полчасика пришвартуемся, тогда и ловите своего
политического. А у нас пароходство коммерческое и частное. Оно политикой не
занимается, и на этот счет нет никаких инструкций.
Тогда усатый, ругаясь сквозь зубы, с ободранной мордой, стал
пробираться сквозь толпу приготовившихся к высадке пассажиров третьего класса к
тому месту, куда должны были подать сходни. Он грубо расталкивал испуганных
людей, наступал на ноги, пихал корзины и наконец очутился у самого борта, с тем
чтобы первому выскочить на пристань, как только причалят.
Между тем голова матроса уже еле-еле виднелась в волне среди
флажков, качавшихся над рыбачьими сетями и переметами.
Глава 9
В Одессе ночью
Берег быстро темнел, становился голубым, синим, лиловым. На
суше уже наступил вечер. В море было еще светло. Глянцевая зыбь отражала чистое
небо. Но все же вечер чувствовался и тут.
Выпуклые стекла незаметно зажженных сигнальных фонарей на
крыльях парохода – настолько темные и толстые, что днем невозможно было
отгадать, какого они цвета, – теперь стали просвечивать зеленым и красным и
хотя еще не освещали, но уже явственно светились.
Синий город, с куполообразной крышей городского театра и
колоннадой Воронцовского дворца, возник как-то сразу и заслонил полгоризонта.
Водянистые звезды портовых фонарей жидко отражались в
светлом и совершенно неподвижном озере гавани. Туда и заворачивал «Тургенев»,
очень близко огибая толстую башню, в сущности, не очень большого маяка с
колоколом и лестницей.
В последний раз в машинном отделении задилинькал капитанский
звонок.
– Малый ход!
– Самый малый!
Быстро и почти бесшумно скользил узкий пароходик мимо
трехэтажных носов океанских пароходов Добровольного флота, выставленных в ряд с
внутренней стороны брекватера. Чтобы полюбоваться их чудовищными якорями, Пете
пришлось задрать голову.
Вот это пароходы!
– Стоп!
В полной тишине с разгону, не уменьшая хода, несся
«Тургенев» наискось через гавань – вот-вот врежется в пристань.
Две длинные морщины тянулись от его острого носа, делая воду
полосатой, как скумбрия. По борту слабо журчала вода.
От надвигавшегося города веяло жаром, как из печки.
И вдруг Петя увидел торчащие из зеркальной воды трубу и две
мачты. Они проплыли совсем близко от борта, черные, страшные, мертвые…
Пассажиры, столпившиеся у борта, ахнули.
– Потопили пароход, – сказал кто-то тихо.
«Кто же потопил?» – хотел спросить мальчик, чувствуя ужас.
Но тут же увидел еще более жуткое: железный скелет сгоревшего парохода,
прислоненный к обуглившемуся причалу.
– Сожгли, – еще тише сказал тот же голос.
Тут навалилась пристань.
– Задний ход!
Замолкшие было колеса шумно забили, закрутились в обратную
сторону. Воронки побежали по воде.
Пристань стала удаляться, как-то такое переходить на ту
сторону, потом опять – очень медленно – приблизилась, но уже с другого борта.
Над головами пассажиров пролетел, разматываясь на лету,
свернутый канат.
Петя почувствовал легкий толчок, смягченный веревочной
подушкой. С пристани подали сходни. Первым по ним сбежал усатый и тотчас
пропал, смешавшись с толпой.
Вскоре, дождавшись своей очереди, и наши путешественники
медленно сошли на мостовую пристани.
Мальчика удивило, что у сходней стояли городовой и несколько
человек штатских. Они самым внимательным образом осматривали каждого сходившего
с парохода. Осмотрели они также и папу. При этом господин Бачей машинально стал
застегиваться, выставив вперед дрожащую бородку. Он крепко стиснул ручку
Павлика, и лицо его приняло точно такое же неприятное выражение, как утром в
дилижансе, когда он разговаривал с солдатом.
Они наняли извозчика – Павлика посадили на переднюю откидную
скамеечку, а Петя, совершенно как взрослый, поместился рядом с папой на главном
сиденье – и поехали.
При выезде из агентства у ворот стоял часовой в подсумках, с
винтовкой. Этого раньше никогда не было.
– Папа, почему стоит часовой? – шепотом спросил мальчик.
– Ах, боже мой! – раздраженно сказал отец, дергая шеей. –
Отчего да почему! А я почем знаю? Стоит и стоит. А ты сиди.
Петя понял, что расспрашивать не надо, но также не надо и
сердиться на раздражительность папы.
Но когда на железнодорожном переезде мальчик вдруг увидел
сожженную дотла эстакаду, горы обугленных шпал, петли рельсов, повисших в
воздухе, колеса опрокинутых вагонов, весь этот неподвижный хаос, он закричал,
захлебываясь:
– Ой, что это? Посмотрите! Послушайте, извозчик, что это?
– Пожгли, – сказал извозчик таинственно и закачал головой в
твердой касторовой шляпе, не то осуждая, не то одобряя.
Проехали мимо знаменитой одесской лестницы.
Вверху ее треугольника, в пролете между силуэтами двух
полукруглых симметричных дворцов, на светлом фоне ночного неба стояла маленькая
фигурка дюка де Ришелье с античной рукой, простертой к морю.
Сверкали трехрукие фонари бульвара. С эспланады открытого
ресторана слышалась музыка. Над каштанами и гравием бульвара бледно дрожала
первая звезда.
Петя знал, что именно там, наверху, за Николаевским
бульваром, сияло и шумело то в высшей степени заманчивое, недоступное,
призрачное, о чем говорилось в семействе Бачей с оттенком презрительного
уважения: «в центре».
В центре жили «богатые», то есть те особые люди, которые
ездили в первом классе, каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то в
семь часов вечера, держали вместо кухарки повара, а вместо няньки – бонну и
зачастую имели даже «собственный выезд», что уже превышало человеческое
воображение.
