Он спал на берегу возле шаланды, положив под голову гладкий
морской камень и укрыв лицо старым дедушкиным пиджаком. На ноги пиджака не
хватило.
Ночь была теплая, но к утру стало свежо. Босые ноги озябли.
Гаврик спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги. Тогда стала зябнуть
голова.
Гаврик начал дрожать, но не сдавался. Хотел пересилить
холод. Однако заснуть было уже невозможно.
Ничего не поделаешь, ну его к черту, надо вставать.
Гаврик кисло приоткрыл глаза. Он видел глянцевое лимонное
море и сумрачную темно-вишневую зарю на совершенно чистом сероватом небе. День
будет знойный. Но пока не подымется солнце, о тепле нечего и думать. Конечно,
Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке. Там было тепло и мягко. Но
какой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз переночевать на берегу
моря под открытым небом?
Редкая волна тихо, чуть слышно, шлепает в берег. Шлепнет и
уходит назад, лениво волоча за собой гравий. Подождет, подождет – и снова тащит
гравий обратно, и снова шлепнет.
Серебристо-черное небо сплошь осыпано августовскими
звездами. Раздвоенный рукав Млечного Пути висит над головой видением небесной
реки.
Небо отражается в море так полно, так роскошно, что, лежа на
теплой гальке, задрав голову, никак не поймешь, где верх, а где низ. Будто
висишь среди звездной бездны.
По всем направлениям катятся, вспыхивая, падающие звезды.
В бурьяне тыркают сверчки. Где-то очень далеко на обрыве
лают собаки.
Сначала можно подумать, что звезды неподвижны. Но нет.
Присмотришься – и видно, что весь небесный свод медленно поворачивается. Одни
звезды опускаются за дачи. Другие, новые, выходят из моря.
Теплый ветерок холодеет. Небо становится белее, прозрачнее.
Море темнеет. Утренняя звезда отражается в темной воде, как маленькая луна.
По дачам сонно кричат третьи петухи. Светает.
Как же можно спать в такую ночь под крышей?
Гаврик встал, сладко растянул руки, закатал штаны и, зевая,
вошел по щиколотку в воду. С ума он сошел, что ли? Ноги и так озябли до синевы,
а тут еще лезть в море, один вид которого вызывает озноб!
Однако мальчик хорошо знал, что он делает. Вода только на
вид казалась холодной. На самом деле она была очень теплой, гораздо теплее
воздуха. Мальчик просто-напросто грел в ней ноги.
Затем он умылся и так громко высморкался в море, что
несколько головастых мальков, безмятежно заснувших под берегом, брызнули во все
стороны, вильнули и пропали в глубине.
Зевая и жмурясь на восходящее солнце, Гаврик насухо вытер
рубашкой маленькое пестрое лицо с лилово-розовым носиком, облупленным, как
молодая картофелька.
– Ох-ох-ох… – сказал он совершенно как взрослый, не торопясь
перекрестил рот, где до сих пор еще не хватало двух передних зубов, подобрал пиджак
и побрел вверх валкой, цепкой походочкой одесского рыбака.
Он продирался сквозь густые заросли сильно разросшегося
бурьяна, осыпавшего мокрые ноги и штаны желтым порошком цветения.
Хибарка стояла шагах в тридцати от берега на бугорке красной
глины, мерцавшей кристалликами сланца.
Собственно, это был небольшой сарайчик, грубо сколоченный из
всякого деревянного старья: из обломков крашеных лодочных досок, ящиков,
фанеры, мачт.
Плоская крыша была покрыта глиной, и на ней росли бурьяны и
помидоры.
Когда еще была жива бабушка, она обязательно два раза в год
– на пасху и на спаса – белила мелом хибарку, чтобы хоть как-нибудь скрасить
перед людьми ее нищенский вид. Но бабушка умерла, и вот уже года три, как
хибарку никто не белил. Ее стены потемнели, облезли. Но все же кое-где остались
слабые следы мела, въевшегося в старое дерево. Они постоянно напоминали Гаврику
о бабушке и о ее жизни, менее прочной, чем даже мел.
Гаврик был круглый сирота. Отца своего он совсем не помнил.
Мать помнил, но еле-еле: какое-то распаренное корыто, красные руки, киевское
печатное кольцо на скользком, распухшем пальце и множество радужных мыльных
пузырей, летающих вокруг ее железных гребенок.
Дедушка уже встал. Он ходил по крошечному огороду, заросшему
бурьяном, заваленному мусором, где ярко теплилось несколько больших поздних
цветков тыквы – оранжевых, мясистых, волосатых, со сладкой жидкостью на дне
прозрачной чашечки.
Дедушка собирал помидоры в подол стираной-перестираной
рубахи, потерявшей всякий цвет, но теперь нежно-розовой от восходящего солнца.
Между задранной рубахой и мешковатыми штанами виднелся худой
коричневый живот с черной ямкой пупа.
Помидоров на огороде оставалось совсем мало. Поели почти
всё. Дедушке удалось собрать штук восемь – маленьких, желтоватых. Больше не
было.
Старик ходил, опустив сивую голову. Поджав выскобленный
по-солдатски подбородок, он пошевеливал босой ногой кусты бурьяна – не найдется
ли там чего-нибудь? Но ничего больше не находилось.
Взрослый цыпленок с тряпочкой на ноге бегал за дедушкой,
изредка поклевывая землю, отчего вверху вздрагивали зонтички укропа.
Дедушка и внучек не поздоровались и не пожелали друг другу
доброго утра. Но это вовсе не обозначало, что они в ссоре. Наоборот. Они были
большие приятели.
Просто-напросто наступившее утро не обещало ничего, кроме
тяжелого труда и забот. Не было никакого резона обманывать себя пустыми
пожеланиями.
– Всё поели, ничего не осталось, – бормотал дед, как бы
продолжая вчерашний разговор. – Что ты скажешь! Восемь помидоров – куда это
годится? На смех курям.
– Поедем, что ли? – спросил Гаврик, посмотрев из-под руки на
солнце.
– Надо ехать, – сказал дед, выходя из огорода.
Они вошли в хибарку и степенно напились из ведра, аккуратно
прикрытого чистой дощечкой.
Старик крякнул, и Гаврик крякнул. Дедушка потуже подтянул
ремешок штанов, и внучек сделал то же самое.
Затем дедушка достал с полочки кусок вчерашнего ситника и
завязал его вместе с помидорами в ситцевый платок с черными капочками.
Кроме того, он взял под мышку плоский бочоночек с водой,
вышел из хибарки и навесил на дверь замок.
Это была излишняя предосторожность. Во-первых, красть было
нечего, а во-вторых, у кого бы хватило совести воровать у нищих?
Гаврик снял с крыши весла и взвалил их на маленькое, но
крепкое плечо.
