И все же, как ни странно, писаря были всего только «нижние
чины». И Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской и
Куликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича грозным
голосом:
– Как стоишь, каналья? Как-к с-с-стоишь?
И писарь, вытянувшись и мотая головой, с вылупленными, как у
простого солдата, светлыми крестьянскими глазами, бормотал:
– Виноват, ваше превосходительство! Последний раз!
Вот это двойственное положение и делало писарей существами
странными, прекрасными и вместе с тем жалкими, как падшие ангелы, сосланные в
наказание с неба на землю.
Была также очень интересна и жизнь простых караульных
солдат, помещавшихся рядом с писарями.
У солдат тоже было два естества.
Одно – это когда они стояли попарно, в полной караульной
форме с подсумками, у алебастрового штабного подъезда, каждую минуту лихо
вытягиваясь и делая по-ефрейторски «на краул», то есть отводя немного в сторону
хорошо смазанный салом штык, перед входящим или выходящим офицером.
Другое естество было простое, домашнее, крестьянское, когда
они сидели в казарме, пришивая пуговицы, чистя сапоги ваксой или играя в шашки,
а по-ихнему – «в дамки».
На окнах у них вечно сушились миски и деревянные ложки,
лежало много объедков черного солдатского хлеба, которые они охотно отдавали
нищим.
С мальчиками они разговаривали также охотно, но задавали
такие вопросы и произносили такие слова, что у мальчиков горели уши и они в
ужасе разбегались.
Оба двора, покрытые асфальтом, как нельзя лучше подходили
для игры в классы. По асфальту можно было превосходно чертить углем и мелом
клетки с цифрами. Гладкие морские камешки скользили замечательно.
Если же дворник, выведенный из терпения детским гвалтом,
выгонял игроков метлой, очень удобно было тотчас перейти на другой двор. Кроме
того, в доме имелись чудесные таинственные подвалы с дровяными сараями.
Прятаться в этих сараях среди дров и различной рухляди, в пыльной сухой тьме, в
то время как на дворе яркий день, было неописуемым блаженством.
Одним словом, дом, где жил Петя, во всех отношениях был
превосходный.
Гаврик вошел во двор и остановился под окнами Петиной
квартиры, находившейся в третьем этаже.
Двор, рассеченный наискось резкой, полуденной тенью, был
совершенно пуст. Ни одного мальчика! Очевидно, все или в деревне, или на море.
Большинство окон закрыто ставнями. Знойная, полуденная,
ленивая тишина. Ни звука.
Только откуда-то издалека – может быть, даже с Ботанической
улицы – слышатся урчанье и выстрелы раскаленной сковородки. Судя по запаху,
где-то жарится кефаль на подсолнечном масле.
– Петя! – закричал Гаврик вверх, приложив ко рту ладошки.
Молчание.
– Пе-еть-ка!
Ставни закрыты.
– Пе-е-е-е-тька-а-а-а!!
Форточка в кухне отворилась и выглянула повязанная белым
платком голова кухарки Дуни.
– Еще не приехали, – быстро сказала она обычную фразу.
– А когда приедут?
– Ожидаем сегодня вечером.
Мальчик сплюнул и растер ногой. Помолчал.
– Слушайте, тетя, как только он приедет, скажите, что Гаврик
приходил.
– Слушаюсь, ваше благородие.
– Скажите, что я завтра утречком зайду.
– Свободно можешь не заходить. Нашего Петю теперь в гимназию
будут отдавать. Так что – до свиданья всем вашим шкодам.
– Ладно, – хмуро буркнул Гаврик, – вы только, главное,
скажите. Скажете?
– Скажу, не плачь.
– До свиданья, тетя.
– До свиданья, прекрасное созданье.
Как видно, самой Дуне до такой степени надоело летнее
безделье, что она даже снизошла до шутливого разговора с маленьким босяком.
Гаврик подтянул штаны и побрел со двора.
Плохо дело! Как же теперь быть?
Можно было, конечно, сходить к старшему брату Терентию на
Ближние Мельницы. Но, во-первых, эти Ближние Мельницы бог знает где – туда и
обратно часа четыре, не меньше. А во-вторых, после беспорядков еще неизвестно,
дома ли Терентий. Очень может быть, что он где-нибудь прячется или сам «сидит
на дикофте», то есть самому нечего есть.
Что ж понапрасну бить ноги – не казенные!
Мальчик вышел на полянку и, проходя мимо, заглянул в окна к
солдатам.
Солдаты как раз только что пообедали и полоскали на
подоконнике ложки. Куча недоеденного хлеба сохла на сильном солнце.
Мухи ползали по черным губчатым кускам с каштановой, даже на
вид кисленькой коркой.
Гаврик остановился под окном, очарованный зрелищем этого
изобилия.
Он помолчал и вдруг, неожиданно для самого себя, сказал
грубо:
– Дядя, дайте хлеба!
Но тут же спохватился, подобрал садок и пошел дальше,
показав солдатам щербатую улыбку:
– Та нет, я так! Не надо.
Но солдаты сгрудились на подоконнике, крича и свистя
мальчику:
– Эй! Пес! Куда побег? Вертай назад!
Они протягивали ему через решетку куски хлеба:
– Бери! Не бойсь!
Он нерешительно остановился.
– Подставляй рубаху!
В их криках и шуме было столько веселого добродушия, что
Гаврик понял: не будет ничего унизительного, если он возьмет у них хлеб. Он
подошел и подставил рубаху.
Полетели куски.
– Ничего, поешь нашего солдатского, казенного! Приучайся!
Кроме хлеба, которого накидали фунтов пять, солдаты навалили
еще порядочно вчерашней каши.
Мальчик аккуратно уложил все это в садок и, провожаемый
крепкими шутками насчет действия на живот солдатской пищи, отправился домой
помогать дедушке чинить перемет.
К вечеру они снова вышли в море.
