Они осторожно положили матроса на решетчатом настиле, в
клетках которого хлюпала невычерпанная вода, подсунули ему под голову бочоночек
и сели на весла.
Гребли они помаленьку, не спеша, с таким расчетом, чтобы
добраться до берега, когда уже совсем стемнеет. Чем темнее, тем лучше. Они
даже, прежде чем пристать, покрутились немного между знакомых скал. К счастью,
на берегу никого не было.
Стояла теплая, глубокая тьма, полная сверчков и звезд.
Дедушка и внучек вытащили шаланду на берег. Таинственно
зашуршала галька.
Дедушка остался охранять больного, а Гаврик сбегал
посмотреть, нет ли кого поблизости.
Он скоро вернулся неслышными шагами. По этим шагам дедушка
понял, что все в порядке. Они с большим трудом, но осторожно вытащили матроса
из шаланды и поставили его на ноги, поддерживая с обеих сторон. Матрос обнял
Гаврика за шею и прижал к своему, уже обсохшему, необыкновенно горячему телу.
Он грузно навалился на мальчика, едва ли что-нибудь соображая.
Гаврик расставил ноги покрепче и прошептал:
– Идти можете?
Матрос ничего не ответил, но сделал, шатаясь, несколько
шагов, как лунатик.
– Потихонечку, потихонечку, – приговаривал дед, поддерживая
матроса за спину.
– Тут недалеко, дядя… два шага…
Они наконец поднялись на горку. Их никто не видел. А если бы
даже и увидел, то вряд ли обратил бы внимание на белую шатающуюся фигуру,
ведомую стариком и мальчиком. Картина известная. Пьяного рыбака ведут
родственники до дому. А что рыбак при этом не ругается и не орет песен, так это
просто потому, что уж чересчур много хватил монопольки.
Едва матроса ввели в пахучую, жаркую тьму хибарки, как он
тотчас рухнул на дощатую койку.
Дедушка заложил окошко куском ящичной фанеры и плотно
притворил дверь. Лишь после этого он зажег маленькую керосиновую лампочку без
стекла, прикрутив фитиль насколько возможно короче.
Лампочка стояла в углу, на полке, покрытой старой газетой.
Там же были солдатский хлеб, завернутый в сырую тряпочку,
чтоб не высох, кружка, сделанная из консервной банки, жестяная мисочка с
солдатской кашей, две деревянные ложки, немного крупной соли в большой синей
раковине мидии – словом, все это нищее, но необыкновенно аккуратное хозяйство.
Старая, до черноты закопченная икона св. Николая-чудотворца
– покровителя рыбаков, прибитая в углу над полкой, смотрела продолговатым
кофейным пятном древнего лика и жуткими глазами киевского письма.
Сейчас по этому вековому лицу снизу вверх струились легкая
копоть и свет лампочки. Лицо, казалось, живет, дышит…
Давно уже дедушка не верил ни в бога, ни в черта. От них он
не видел в жизни своей ни добра, ни зла. А в Николая-чудотворца верил.
Да и как же не верить в святого, помогающего человеку в его
тяжком и опасном ремесле? Ведь ничего не было в жизни дедушки важнее рыбацкого
ремесла.
Но, по правде сказать, последнее время чудотворец стал
что-то сдавать. Когда дедушка был помоложе, имел хорошую снасть, парус, силы,
чудотворец – ничего, помогал. Был от чудотворца в хозяйстве кое-какой толк. Но
чем старее становился дед, тем меньше было толку и от святого.
Конечно, если паруса нет в рыбацком хозяйстве, если силы у
старика с каждым днем убывают, если денег не хватает на мясо для наживки, то
будь ты хоть самый распрочудотворец – рыба пойдет мелкая, никудышная… И нечего
от человека требовать.
Видно, и чудотворцу нелегко идти против старости и бедности.
Все же старику становилось подчас горько и обидно смотреть
на строгого, но бесполезного святого. Правда, есть-пить он не просит, висит в
углу смирно. Ну, да уж пусть висит: авось когда-нибудь и поможет. Со временем у
старика вошло в привычку снисходительное, даже как бы несколько насмешливое
отношение к чудотворцу.
Возвращаясь после лова в хибарку – а лов теперь по большей
части был из рук вон плох, – дедушка ворчал, искоса поглядывая на смущенного
чудотворца:
– Ну что, старый хрен, опять мы с тобой сели? Такую мелочь
привезли, что на привоз совестно нести. Не бычки, а воши.
И он добродушно прибавлял, для того чтобы не окончательно
унижать угодника:
– Да что! Разве ж настоящий крупный бычок на креветку
пойдет? Настоящему сытому бычку на креветку плевать. Ему надо мясо, настоящему,
сытому бычку. А где мы его возьмем с тобой, мясо-то? Его чудом не купишь? Вот
то-то!
Однако сейчас старику было не до угодника. Его сильно
беспокоил матрос. И не столько его жар и беспамятство, сколько предчувствие
смертельной опасности, угрожающей ему неведомо откуда.
Разумеется, дедушка кое-что соображал, кое о чем
догадывался. Но все же, чтобы помочь человеку, надо бы знать побольше.
А матрос, как на грех, лежал в забытьи, разметавшись в жару
по лоскутному одеялу, и смотрел перед собой открытыми, но ничего не видящими
глазами.
Одна его рука свесилась с койки, а другая лежала на груди.
На ней дедушка рассмотрел голубой якорек.
По временам матрос пытался вскочить; мыча и обливаясь
горячим потом, он грыз в беспамятстве руку, как бы стараясь выгрызть якорь,
точно, не будь этого якоря, ему сразу бы полегчало.
Дедушка силой укладывал его обратно, обтирая ему лоб и
приговаривая:
– Ну, ляжь… Ляжь, я тебе говорю… И спи, не бойся… Спи!
Гаврик на огороде кипятил в казанке воду – напоить больного
чаем. То есть не чаем, а, вернее сказать, той душистой травкой, которую дедушка
собирал в мае на окрестных холмах, сушил и употреблял вместо чая.
Глава 16
«Башенное, огонь!»
Ночь прошла очень тревожно.
Матрос рвал на груди рубаху. Ему было душно.
Дедушка потушил коптилку и отворил дверь, чтобы впустить
свежего воздуха.
Матрос увидел звездное небо и не понял, что это такое.
Ночной ветерок влетел в хибарку и освежил его голову.
Гаврик лег на бурьян возле двери, прислушиваясь к каждому
шороху. До утра мальчик не сомкнул глаз. Отлежал локоть. Дедушка устроился на
земляном полу хибарки и тоже не спал, слушая сверчков, волну и стоны больного,
который иногда вдруг взволнованно вскакивал, крича слабым, прозрачным голосом:
– Башенное, огонь! Кошуба! Бей, башенное!..
И всякую другую чепуху.
