– Бей, башенное, бей!..
– Ох, господи, господи, святой чудотворец Николай! Ляжь,
выпей еще воды. Несчастье!..
Слабая, розовая тишина утра нежно и успокоительно прилегла к
воспаленной щеке Родиона. Далеко на золотистом обрыве кричали петухи.
Глава 17
Хозяин тира
Дедушка и внучек обсудили положение и решили, что больного
покуда не следует никому показывать. Тем более не следует отправлять его в
городскую больницу, где обязательно спросят паспорт.
По мнению дедушки, у матроса – обыкновенная, не слишком даже
сильная горячка, которая скоро пройдет. А там пускай сам себе обдумает.
Между тем уже совсем рассвело, и надо было опять выходить в
море.
Больной не спал. Ослабевший от ночного пота, он неподвижно
лежал на спине, глядя живыми, сознательными глазами на образ чудотворца с
пучком свежих васильков, заткнутых за согнутую от времени темную доску.
– Чуешь? – спросил дедушка, подходя к больному.
Тот слабо пошевелил губами, как бы желая промолвить: «Чую».
– Полегчало?
Больной в знак утверждения прикрыл глаза.
– Может, ты хочешь кушать?
Дедушка покосился на полку с хлебом и кашей.
Матрос слабо качнул головой: «Нет».
– Ну, как хочешь. Слухай, сынок… Нам надо выходить в море по
бычки, чуешь? Так мы тебя здесь оставим одного и запрем на замочек. Можешь нам
свободно доверять. Мы такие же самые люди, как ты, – черноморские. Чуешь? Ты
себе тута тихонечко лежи и отдыхай. А если кто-нибудь постучится, так ты просто
молчи, и больше ничего. Мы с Гавриком зараз управимся и тоди быстренько
вернемся. Я тебе тут в кружечке воду поставлю: захочешь, так напейся, это
ничего. И ни об чем не думай, можешь вполне надеяться. Ты чуешь?
Старик разговаривал с больным, как с несмышленым ребенком,
через каждые два слова приговаривая: «Чуешь?»
Матрос смотрел на него улыбающимися через силу глазами и
прикрывал их изредка: дескать, не беспокойся, понимаем, спасибо.
Заперев матроса, рыбаки отправились на промысел и часа через
четыре возвратились назад, найдя дома все в полном порядке. Больной спал.
На этот раз им повезло. Они сняли с перемета сотни три с
половиной прекрасных, крупных бычков, и дедушка, благосклонно посмотрев на
чудотворца и пожевав морщинистыми губами, заметил:
– Ничего. Сегодня ничего. Хотя и на креветку, а крупные. Дай
бог тебе здоровья.
Но чудотворец, в полном сознании своего могущества, смотрел
на деда строго и даже высокомерно, как бы желая сказать: «А ты еще сомневался,
хреном называл. Сам ты хрен».
Дедушка решил сам идти с бычками на привоз. Надо было
наконец выяснить отношения с мадам Стороженко. А то что ж это такое получается:
сколько ни носи товара, все равно остается долг, а живых денег не видно!
Так и рыбачить, выходит, неинтересно.
Сегодня для этого представлялся самый подходящий случай. Не
стыдно показать товар. Бычки – один в одного.
Гаврику, конечно, тоже бы хотелось сходить сегодня на
привоз, чтобы на обратном пути повидаться с Петькой и наконец выпить на углу
квасу.
Но опасно было оставлять матроса одного, так как было
воскресенье: на берег, наверно, понаедет множество народа из города.
Дедушка взвалил на плечо еще мокрый садок и пошлепал на
привоз, а Гаврик переменил в кружке воду, прикрыл матросу ноги, чтоб не кусали
мухи, и, навесив на дверь замок, отправился немножко пройтись.
Тут совсем недалеко, на берегу, находились различные увеселительные
заведения: ресторанчик с садом и кегельбаном, тир, карусель, будки с
зельтерской водой и восточными сладостями, автоматы-силомеры – словом,
маленькая ярмарка. Походить по ней и поглазеть было для мальчика настоящей
радостью.
Обедни еще не отошли. Вверху, над обрывами, плыл колокольный
звон приморских церквей.
Ветер, совершенно не ощутимый внизу, иногда плавно проносил
по небу белоснежное облако, такое же круглое и яркое, как этот звон.
Гулянье по-настоящему еще не начиналось, но несколько нарядно
разодетых горожан уже слонялись возле карусели, ожидая, когда же наконец снимут
с нее парусиновый чехол.
Из кегельбана доносилось медленное чугунное ворчанье
тяжелого шара, пущенного по узкой дороге. Шар катился ужасно долго, его шум все
слабел и слабел, пока вдруг, после короткой тишины, не долетало из-за ограды,
поросшей желтой акацией, легкое музыкальное щелканье рассыпавшихся кеглей.
В тире кто-то изредка постреливал. Иногда после слабенького
отрывистого выстрела слышался звон разбитой бутылки или начинал шуметь механизм
движущейся мишени.
Тир притягивал к себе неудержимо.
Гаврик подошел к балагану и остановился возле дверей, жадно
вдыхая ни с чем не сравнимый, какой-то синевато-свинцовый запах пороха. Особый,
кисленький и душный вкус выстрела чувствовался даже на языке.
О, эти ружья, расставленные так заманчиво на специальных
стойках! Маленькие, точно литые приклады, чисто сработанные из тяжелого, как
железо, дерева, нарезанного острой сеткой в тех местах, где надобно браться
рукой, чтобы не скользило. Толстый, но длинный граненый ствол синей вороненой
стали с маленькой, как горошинка, дырочкой дула. Синяя стальная мушка. И так
легко и просто поднимается рамка затвора.
Даже самые богатые мальчики мечтали о таком ружье. Слово
«монтекристо» произносилось с замиранием сердца. В нем заключалось всебъемлющее
понятие сказочного богатства, счастья, славы, мужества. Обладать монтекристо
было даже больше, чем иметь собственный велосипед. Мальчики, имевшие
монтекристо, были известны далеко за пределами своего квартала. О них так и
говорилось: «Тот Володька с Ришельевской, у которого монтекристо».
Конечно, Гаврик не смел мечтать о монтекристо. Даже он не
смел мечтать из него выстрелить, так как выстрел стоил бессовестно дорого: пять
копеек. Быть стрелком мог позволить себе только очень состоятельный человек.
Гаврик смел мечтать только прицелиться из чудесного ружья. Хозяин тира иногда
доставлял ему это удовольствие.
Но теперь в тире находился посетитель, так что сейчас об
этом нечего было и думать. Может быть, когда стрелок уйдет, Гаврик попросит
хозяина, и тогда…
