А здесь был знакомый, брат приятеля, артист, показывающий
свое искусство дома, для избранных. В любой момент можно было спросить у него:
«Послушайте, что это у вас здесь в железной коробочке – кислота, что ли?!» – и
не нарваться на грубый ответ: «Иди, мальчик, откуда пришел. Не мешай человеку
паять». Это совсем другое дело.
Петя даже высунул от восхищения язык, что совсем не подобало
такому большому мальчику. Вероятно, он так бы никогда и не отошел от стола,
если бы вдруг не обратил внимания на девочку с ребенком на руках, подошедшую к
шелковице.
Девочка не без труда подняла толстого годовалого ребенка с
двумя ярко-белыми зубами в коралловом ротике и поднесла его к Гаврику:
– Посмотри, кто пришел, агу! Гаврик пришел, агу! Скажи дяде
Гаврику: «Здравствуйте, дядя Гаврик!»
Гаврик с чрезвычайной серьезностью полез за пазуху и, к
безграничному удивлению Пети, извлек оттуда красного леденечного петуха на
палочке.
Три часа таскать с собой такое лакомство и не только не
попробовать его, но даже не показать – это мог сделать только человек с
неслыханной силой воли! Гаврик протянул петуха ребенку:
– На!
– Возьми, Женечка, – засуетилась девочка, поднося ребенка к
самому петушку. – Возьми ручкой. Видишь, какого тебе гостинца принес дядя
Гаврик. Возьми петушка ручкой. Вот так, вот так. Скажи теперь дяде: «Спасибо,
дядечка!» Ну, скажи: «Спасибо, дядечка».
Ребенок крепко держал пухлой замурзанной ручкой лучину с
ярким леденцом на конце и пускал крупные пузыри, уставясь на дядю бессмысленно
голубыми глазками.
– Видите, это он говорит: «Спасибо, дядечка», – суетилась
девочка, не спуская завистливых глаз с лакомства. – Куда же ты тянешь в рот.
Подожди, поиграйся сначала. Сначала надо кашку покушать, а тогда уже можно
петушка… – продолжала она с благонравной рассудительностью, то и дело бросая
быстрые любопытные взгляды на незнакомого красивого мальчика в новых башмаках
на пуговичках и в соломенной шляпе.
– Это Петя с Канатной, угол Куликова, – сказал Гаврик, –
пойди с ним поиграй, Мотя.
Девочка от волнения даже побледнела.
Прижимая к себе ребенка, она попятилась, глядя исподлобья на
Петю, и пятилась до тех пор, пока не прислонилась спиной к отцовской ноге.
Терентий погладил дочку по плечику, поправил на ее стриженной под нуль голове
беленький чепчик с оборочкой и сказал:
– Пойди, Мотя, поиграй с мальчиком, покажи ему те свои
русско-японские картины, что я тебе куплял, когда ты лежала больная. Пойди,
деточка, а Женечку отдай маме.
Мотя потерлась об отцовскую ногу и задрала вверх лицо,
ставшее совершенно красным от конфуза. Ее глаза были полны слез, и в ушах
дрожали крошечные бирюзовые сережки.
Петя заметил, что такие сережки чаще всего бывают у
молочниц.
– Ничего, деточка, мальчик не будет драться, не бойся.
Мотя послушно отнесла ребенка в дом и вернулась, прямая, как
палка, со втянутыми щеками, страшно серьезная.
Она остановилась шагах в четырех от Пети и, глотнув как
можно больше воздуха, сказала, запинаясь и скосив глаза, неестественно тонким
голосом:
– Мальчик, хочете, я вам покажу русско-японские картины?
– Покажь, – сказал Петя тем сиплым, небрежным голосом,
каким, по правилам хорошего тона, следовало разговаривать с девочками. При этом
он старательно и довольно удачно плюнул через плечо.
– Пойдем, мальчик.
Девочка не без некоторого кокетства повернулась к Пете
спиной и, чересчур часто двигая плечами, пошла, подскакивая, в глубь двора, за
погреб, где у нее было устроено свое кукольное хозяйство.
Петя вразвалку следовал за ней. Глядя на ее худую шею с
ложбинкой и треугольным мысиком волос, мальчик чувствовал такое волнение, что у
него подгибались ноги. Конечно, нельзя сказать, чтобы это была страстная
любовь. Но в том, что дело кончится серьезным романом, не могло быть никакого
сомнения.
Глава 24
Любовь
Сказать по правде, Петя уже любил на своем веку многих.
Во-первых, он любил ту маленькую черненькую девочку – кажется, Верочку, – с
которой познакомился в прошлом году на елке у одного папиного сослуживца. Он
любил ее весь вечер, сидел рядом с ней за столом, потом ползал впотьмах под
затушенной елкой по полу, скользкому от нападавших иголок.
Он полюбил ее с первого взгляда и был в полном отчаянии,
когда в половине девятого ее стали уводить домой. Он даже начал капризничать и
хныкать, когда увидел, как все ее косички и бантики скрываются под капором и
шубкой.
Он тут же мысленно поклялся любить ее до гроба и подарил ей
на прощанье полученную с елки картонажную мандолину и четыре ореха: три золотых
и один серебряный.
Однако прошло два дня, и от этой любви не осталось ничего,
кроме горьких сожалений по поводу так безрассудно утраченной мандолины.
Затем, конечно, он любил на даче ту самую Зою в розовых
чулках феи, с которой даже целовался возле кадки с водой под абрикосой. Но эта
любовь оказалась ошибкой, так как на другой же день Зоя так нахально
мошенничала в крокет, что пришлось ей дать хорошенько крокетным молотком по
ногам, после чего, конечно, ни о каком романе не могло быть и речи.
Потом мимолетная страсть к той красивой девочке на пароходе,
которая ехала в первом классе и всю дорогу препиралась со своим отцом, «лордом
Гленарваном».
Но все это, разумеется, не в счет. Кто не испытывал таких
безрассудных увлечений!
Что же касается Моти, то это совсем другое дело. Помимо
того, что она была девочкой, помимо того, что у нее в ушах качались голубенькие
сережки, помимо того, что она так ужасно бледнела и краснела и так мило двигала
худыми лопатками, – помимо всего этого, она была еще и сестра товарища.
Собственно, не сестра, а племянница. Но по возрасту Гаврика – совсем сестренка!
Сестра товарища! Разве может быть в девочке что-нибудь более привлекательное и
нежное, чем то, что она сестра товарища? Разве не заключено уже в одном этом
зерно неизбежной любви?
Петя сразу почувствовал себя побежденным. Пока они дошли до
погреба, он влюбился окончательно.
Однако, чтобы Мотя как-нибудь об этом не догадалась, мальчик
тут же напустил на себя невыносимое высокомерие и равнодушие.
