Вскоре пришла Мотина мама звать ужинать:
– Мотя, приглашай своего кавалера кулеш кушать, а то они,
наверно, голодный.
Мотя сильно покраснела, потом побледнела, стала опять
прямая, как палка, и произнесла сдавленным голосом:
– Мальчик, хочете с нами кушать кулеша?
Только сейчас Петя почувствовал голод. Ведь он сегодня не
обедал!
Ах, никогда в жизни не ел он такого вкусного, густого кулеша
с твердоватой, упоительно придымленной картошечкой и маленькими кубиками
свиного сала!
После этого чудеснейшего ужина на свежем воздухе под той же
шелковицей мальчики отправились домой.
С ними пошел в город и Терентий. Он на минутку сбегал в дом
и вернулся в коротком пиджаке и люстриновом картузике с пуговичкой, держа в
руке тоненькую железную палочку от зонтика, такую самую, с какой обыкновенно
гуляли одесские мастеровые в праздник.
– Тереша, не ходи, поздно, – умоляюще сказала жена, провожая
мужа до калитки.
Она посмотрела на него с такой тревогой, что Пете почему-то
стало не по себе.
– Сиди лучше дома! Мало что…
– Есть дело.
– Как хочешь, – покорно сказала она.
Терентий весело мигнул:
– Ничего.
– Не иди мимо Товарной.
– Спрашиваешь!
– Счастливого.
– Взаимно.
Терентий и мальчики зашагали в город.
Однако это была совсем не та дорога, по которой пришли сюда.
Терентий вел их какими-то пустырями, переулками, огородами. Этот путь оказался
гораздо короче и безлюднее.
По дороге Терентий остановился возле небольшого домика и
постучал в окно. В форточку выглянуло худое, костлявое лицо человека с усами,
опущенными на рот.
– Здорово, Синичкин, – сказал Терентий. – Выйди на
минуточку. Есть новости.
Затем на улицу вышел в жилете поверх сатиновой рубахи
высокий, тощий человек, напоминавший Пете «Дон Кихота», которого он недавно
читал.
Терентий и Синичкин пошептались, после чего путь
продолжался.
Совершенно неожиданно они вышли на знакомую Сенную площадь.
Здесь Терентий сказал Гаврику:
– Я еще сегодня к вам заскочу.
Кивнул головой и исчез в толпе.
Солнце уже село. Кое-где в лавочках зажигали лампы.
Петя ужаснулся: что будет дома!
Счастье кончилось. Наступила расплата. Петя старался об этом
не думать, но не думать было невозможно.
Боже, на что стали похожи новые башмаки! А чулки! Откуда
взялись эти большие круглые дыры на коленях? Утром их совсем не было. О руках
нечего и говорить – руки как у сапожника. На щеках следы дегтя. Боже, боже!
Нет, положительно дома будет что-то страшное!
Ну, пусть бы хоть отлупили. Но ведь в том-то и ужас, что
лупить ни в коем случае не будут. Будут стонать, охать, говорить разрывающие
душу горькие, но – увы! – совершенно справедливые вещи.
А папа еще, чего доброго, схватит за плечи и начнет изо всех
сил трясти, крича: «Негодяй, где ты шлялся? Ты хочешь свести меня в могилу?»,
что, как известно, в десять раз хуже, чем самая лютая порка.
Эти и тому подобные горькие мысли привели мальчика в полное
уныние, усугублявшееся безумными сожалениями по поводу картонок, так глупо
отданных в порыве страсти первой попавшейся девчонке.
Глава 25
«Меня украли»
Казалось, никакая сила в мире не могла спасти Петю от
неслыханного скандала. Однако недаром у него на голове была не одна макушка,
как у большинства мальчиков, а две, что, как известно, является вернейшим
признаком счастливчика. Судьба посылала Пете неожиданное избавление.
Можно было ожидать все, что угодно, но только не этого.
Недалеко от Сенной площади, по Старопортофранковской улице,
спотыкаясь, бежал Павлик. Он был совершенно один.
По его замурзанному лицу, как из выжатой тряпки, струились
слезы. В открытом квадратном ротике горестно дрожал крошечный язык. Из носу
текли нежные сопли.
Он непрерывно голосил на буквы «а», но так как при этом не
переставал бежать, то вместо плавного: «а-а-а-а-а» – получалось икающее и
прыгающее: «а! а! а! а! а!»
– Павлик!
Ребенок увидел Петю, со всех ног бросился к нему и обеими
ручками вцепился в матроску брата.
– Петя, Петя! – кричал он, дрожа и захлебываясь. – Петечка!
– Что ты здесь делаешь, скверный мальчишка? – сурово спросил
Петя.
Ребенок вместо ответа стал икать, не в силах выговорить ни
слова.
– Я тебя спрашиваю: что ты здесь делаешь? Ну? Негодяй, где
ты шлялся? Ты, кажется, хочешь довести меня до могилы… Вот… набью тебе морду,
тогда будешь знать!
Петя схватил Павлика за плечи и стал его трясти до тех пор,
пока тот не прорыдал сквозь икоту:
– Меня… и!.. Меня ук… украли.
И опять залился слезами.
Что же случилось?
Оказывается, не одному Пете пришла в голову счастливая мысль
на другой день после приезда самостоятельно погулять. Павлик тоже давно мечтал
об этом.
Он, конечно, не собирался заходить так далеко, как Петя. В
его планы входило лишь побывать на помойке да, в самом крайнем случае, сходить
за угол посмотреть, как у подъезда штаба солдаты отдают ружьями честь. Но, на
беду, как раз в это время во двор пришел Ванька-Рутютю, иначе говоря –
Петрушка. Вместе с другими детьми Павлик посмотрел все представление, показавшееся
слишком коротким. Впрочем, распространился слух, что в другом дворе будут
показывать больше.
Дети перекочевали вслед за Ванькой-Рутютю в другой двор. Но
там представление оказалось еще короче. Оно закончилось тем, что Ванька-Рутютю
– длинноносая кукла в колпаке, похожем на стручок красного перца, с деревянной
шеей паралитика – убил дубинкой городового. Между тем решительно всем было
известно, что потом должно еще обязательно появиться страшное чудовище – нечто
среднее между желтой мохнатой уткой и крокодилом – и, схватив Ваньку-Рутютю
зубами за голову, утащить его в преисподнюю.
