Потом проплыл высокий холм только что намолоченного зерна,
покрытого брезентом.
И дилижанс выехал в открытую степь.
Одним словом, все было сначала так же, как и в прошлые годы.
Открытое вокруг на десятки верст пустынное жнивье. Одинокий курган. Слюдяной
блеск лиловых иммортелей. Присевший возле своей норки суслик. Кусок веревки,
похожей на раздавленную гадюку…
Но вдруг впереди показалась пыль, и мимо дилижанса крупной
рысью проехал небольшой отряд конных стражников.
– Стой!
Дилижанс остановился.
Один из всадников подъехал к дилижансу.
Короткий ствол карабина прыгал над зеленым погоном с цифрой.
Прыгала пыльная фуражка набекрень. Скрипело и горячо воняло кожей седло.
Храпящая морда лошади остановилась на уровне открытого окна.
Крупные зубы грызли белое железо мундштука. Травянисто-зеленая пена капала с
черных, как бы резиновых губ. Из нежных, телесно-розовых ноздрей вылетало
горячее дыхание, обдавая паром сидящих в дилижансе.
Черные губы потянулись к соломенной шляпе Пети.
– Кого везешь? – раздался где-то вверху солдатский голос.
– Дачников на пароход, – ответил неузнаваемо тонкий,
поспешный, какой-то угодливый голос кучера. – Они в Аккерман едут, а там прямо
на пароход – и в Одессу. Они тута в экономии все лето жили. С самого начала
июня. Теперь они едут обратно до дому.
– А ну, покажь!
И с этими словами в окно заглянуло красное, желтоусое и
желтобровое солдатское лицо с жестко выскобленным подбородком и с овальной
кокардой на зеленом околыше фуражки.
– Кто такие?
– Дачники, – сказал, улыбаясь, отец.
Солдату, видно, не понравились эта улыбка и это слишком
вольное слово «дачники», показавшееся ему насмешкой.
– Я вижу, что дачники, – с грубым неудовольствием сказал он.
– Мало что дачники! А кто такие – дачники?
Нижняя челюсть у отца дрогнула, бородка запрыгала. Побледнев
от негодования, он дрожащими пальцами застегнул на все пуговицы летнее пальто,
поправил пенсне и резким фальцетом закричал:
– Как вы смеете говорить со мной в таком тоне? Я –
преподаватель среднеучебных заведений, коллежский советник Бачей, а это мои
дети – Петр и Павел. Мы направляемся в Одессу.
На лбу у отца выступили розовые пятна.
– Виноват, ваше высокоблагородие, – бодро сказал солдат,
вылупив почти белые глаза, и поднес руку с нагайкой к козырьку. – Обознался!
Как видно, он был смертельно перепуган, услышав хоть до сих
пор ему и неизвестный, но столь грозный штатский чин – «коллежский советник».
Ну его к богу! Еще нарвешься на неприятность. Еще по зубам
заработаешь.
Он дал лошади шпоры и ускакал.
– Дурак, – сказал Петя, когда солдаты были уже далеко.
Отец снова вскипятился:
– Замолчи! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел
произносить этого слова! Тот, кто часто говорит «дурак», чаще всего сам… не
слишком умный человек. Заруби это себе на носу.
В другое время Петя, конечно, полез бы в спор, но сейчас он
смолчал. Он слишком хорошо понимал душевное состояние отца.
Отец, который всегда с раздражительным презрением говорил о
чинах и орденах, который никогда не носил форменного вицмундира и никогда не
надевал своей «Анны третьей степени», который не признавал никаких сословных
привилегий и упрямо утверждал, что все жители России суть не что иное, как
только «граждане», вдруг, в порыве раздражения, наговорил бог знает чего. И
кому же? Первому встречному солдату…
«Преподаватель среднеучебных заведений»… «Коллежский советник»…
«Как вы смеете говорить в таком тоне»… «Фу, какая ерунда! – говорило смущенное
лицо отца. – Фу, как стыдно!»
Тем временем кучер, как это всегда бывает во время долгих
поездок на лошадях, в общем замешательстве уже успел потерять ремешок кнута и
ходил по дороге, шарпая кнутовищем по придорожным, седым от пыли кустикам
полыни. Наконец он его нашел и привязал, затянув узел зубами.
– А, чтоб им пусто было! – сказал он, подходя к дилижансу.
Ездят эти стражники по всем дорогам и ездят, только людей пугают.
– Зачем ездят? – спросил отец.
– Кто их знает зачем. Ловят кого-нибудь, чи шо. Тут
позавчера, верст за тридцать, экономию помещика Балабанова спалили. Говорят,
какой-то беглый матрос с «Потемкина» поджег. Так теперь они скрозь ездят и
ловят того беглого матроса. Он, говорят, где-то тут по степу скрывается. Такие
дела. Что ж, поедем?
С этими словами кучер влез на свое высокое место, разобрал
вожжи, и дилижанс тронулся дальше.
Однако, как ни прекрасно было это утро, настроение у всех
было уже испорчено.
Очевидно, в этом чудесном мире густого синего неба,
покрытого дикими табунами белогривых облаков, в мире лиловых теней, волнисто
бегущих с кургана на курган по степным травам, среди которых нет-нет да и
мелькнет конский череп или воловьи рога, в мире, который был создан, казалось,
исключительно для человеческой радости и счастья, – в этом мире не все обстояло
благополучно.
И об этом думали в дилижансе и отец, и кучер, и Петя.
Только у одного Павлика были свои, особые мысли.
Крепко наморщив круглый кремовый лобик, на который спускалась
из-под шляпки аккуратно подстриженная челка, мальчик сидел, сосредоточенно
устремив в окно карие внимательные глаза.
– Папа… – сказал он вдруг, не отводя глаз от окна, – папа, а
кто царь?
– То есть как это – кто царь?
– Ну – кто?
– Гм… Человек.
– Да нет же… Я сам знаю, что человек. Какой ты! Не человек,
а кто? Понимаешь, кто?
– Не понимаю, что ты хочешь.
– Я тебя спрашиваю: кто?
– Вот, ей-богу… Кто да кто… Ну, если хочешь, помазанник.
– Чем помазанник?
– Что-о?
Отец строго посмотрел на сына.
– Ну – как: если помазанник, то чем? Понимаешь – чем?
– Не ерунди!
И отец сердито отвернулся.
