Одно только омрачало радость ученья: Петю еще ни разу не
вызывали, и ни одной отметки еще не стояло в его записной тетради. Почти у всех
мальчиков в классе были отметки, а у Пети не было.
Каждую субботу он с грустью приносил свою пустую записную
тетрадь, роскошно обернутую в розовую бумагу, оклеенную золотыми и серебряными
звездами, орденами, украшенную разноцветными закладками. Но вот однажды в
субботу Петя, не раздеваясь, вбежал в столовую, сияющий, взволнованный, красный
от счастья. Он размахивал нарядной записной тетрадью, крича на всю квартиру:
– Тетя! Павка! Дуня! Идите сюда скорее! Смотрите, мне
поставили отметки! Ах, как жалко, что папа на уроках!
И, торжественно швырнув тетрадь на стол, мальчик с гордой
скромностью отошел в сторону, как бы не желая мешать созерцанию отметок.
– А ну-ка, ну-ка! – воскликнула тетя, вбегая с выкройкой в
руках в столовую. – Покажи свои отметки.
Она взяла со стола тетрадь и быстро пробежала ее глазами.
– Закон божий – два, русский – два, арифметика – два, внимание
– три и прилежание – три, – с удивлением сказала тетя, укоризненно качая
головой. – Не понимаю, чего же ты радуешься? Сплошные двойки!
Петя с досады даже топнул ногой.
– Вот так я и знал! – закричал он, чуть не плача от обиды. –
Как вы, тетя, не понимаете? Важно, что отметки! Понимаете: от-мет-ки! А вы
этого не хотите понять… Так всегда!..
И Петя, сердито схватив знаменитую тетрадь, помчался во двор
показывать отметки мальчикам.
На этом закончился первый, праздничный период Петиного
ученья. За ним наступили суровые будни, скучная пора зубрежки.
Гаврик больше не появлялся, и Петя его почти забыл, всецело
занятый гимназией.
До поры до времени забыл о Петином существовании и Гаврик.
Теперь он жил на Ближних Мельницах, у Терентия.
Дедушку все еще не выпускали. Он сидел то в Александровском
участке, то в охранке, куда его часто возили ночью на извозчике. Но, как видно,
старик умел держать язык за зубами, так как Терентия до сих пор не трогали.
Куда девался матрос, Гаврик в точности не знал.
Расспрашивать же Терентия он не считал нужным. Впрочем, по некоторым признакам
можно было заключить, что матрос в безопасности и находится где-то поблизости.
Мало ли было на Ближних Мельницах трущоб и закоулков, где
человек мог сгинуть, пропасть, исчезнуть? И мало ли было таких сгинувших до
поры до времени людей в районе Ближних Мельниц?
Не в правилах Гаврика было совать нос в чужие дела. У него и
своих дел оказалось достаточно.
Терентию с семьей приходилось туго. Железная дорога
бастовала почти все время. Терентий пробавлялся мелкой слесарной работой,
которую брал на дом. Но, во-первых, работы было мало, а во-вторых, много
времени отнимали те неотложные дела, о которых в семье принято было говорить
только намеками.
Терентий как бы вовсе не принадлежал себе. Случалось, за ним
являлись ночью, и он, не говоря ни слова, одевался и уходил, иногда на целые
сутки.
Постоянно в доме сидели какие-то приезжие, которым надо было
готовить кулеш, кипятить в чайнике воду. В сенях не выводилась осенняя грязь, в
комнате столбом стоял махорочный дым.
У мальчика не хватало совести сесть на шею семейному брату,
приходилось кормиться самому. Не маленький! Надо было тоже носить передачи
дедушке в участок. Конечно, без дедушки о рыбной ловле нечего было и думать. Да
и погода пошла плохая – через день шторм.
Гаврик сходил на берег, перетащил лодку к соседям и запер
хибарку на замок.
Теперь он целыми днями бродил по городу в старых чоботах
Терентия, ища себе пропитания. Конечно, выгоднее всего было просить милостыню.
Но Гаврик скорее согласился бы сдохнуть, чем протянуть руку прохожему. Вся его
рыбацкая кровь закипала при одной мысли об этом.
Нет! Он привык добывать хлеб трудом. Он носил кухаркам
корзинки с привоза до самого дома за две копейки. Он помогал грузчикам на
станции Одесса-Товарная. Для извозчиков, которые, под угрозой штрафа, не имели
права отлучаться от лошади, он бегал в монопольку за шкаликом водки.
Если же работы все-таки не находилось, а есть хотелось, он
отправлялся в кладбищенскую церковь и дожидался покойника, чтобы получить в
шапку горсть колева, этого погребального блюда, состоящего из вареного риса,
засыпанного сахарной пудрой и выложенного лиловыми мармеладками.
Раздавать на похоронах колево – такой был одесский обычай.
Этим обычно широко пользовались кладбищенские нищие. Некоторые из них
нагуливали себе довольно толстые морды. Но так как колево ели не только нищие,
но и все присутствующие на похоронах, то Гаврик не считал для себя унизительным
пользоваться столь удобным обычаем. Тем более, что попадавшиеся мармеладки
можно было снести детям Терентия в виде гостинца, без которого Гаврик считал
неудобным являться ночевать.
Иногда Терентий посылал его отнести какой-нибудь сверток по
адресу, который непременно надо было выучить наизусть и ни в коем случае не
записывать на бумажку. Гаврику очень нравились эту поручения, несомненно
имевшие какую-то связь с теми делами, которыми постоянно был занят Терентий.
Сверток – чаще всего это были бумаги – Гаврик засовывал
глубоко в карман и сверху приглаживал, чтобы не торчало. Он знал: «в случае
чего» надо говорить, что сверток нашел. Отыскав человека, надо обязательно
сначала сказать: «Здравствуйте, дядя, вам кланяется Софья Ивановна». Человек
ответит: «Как здоровье Софьи Ивановны?» И только тогда можно отдать сверток, но
не раньше! Очень часто человек, получая сверток, давал целый гривенник «на
конку».
Ух, как жутко и весело было идти по такому поручению!
Наконец, Гаврик добывал деньги игрой в ушки. Эта игра только
что вошла в моду. Ею увлекались не только дети, но и взрослые. Ушками
назывались форменные пуговицы различных ведомств, со вбитыми внутрь петельками.
В общих чертах игра состояла в том, что игроки ставили
чашечки ушек в кон, а затем по очереди били по ним специальной ушкой-битой,
стараясь их перевернуть орлом вверх. Каждая перевернутая таким образом ушка
считалась выигранной.
Игра в ушки не была труднее или интереснее других уличных
игр, но в ней заключалась особая, дьявольская прелесть: ушки стоили денег. Их
всегда можно было купить и продать. Они котировались по особому курсу на
уличной бирже.
