Петя притих. Он рисовал в специальной «рисовальной тетради»
вместо заданных шаров и конусов бой под Тюренченом и остроносый крейсер
«Ретвизан», окруженный фонтанами взрывающихся японских мин. Только неутомимый
Павлик то и дело запрягал Кудлатку в перевернутый стул и, неистово дуя в
крашеную жестяную трубу, возил по коридору «похороны Кондратенко».
Однажды, ложась спать, Петя услышал из столовой голоса папы
и тети.
– Невозможно, невозможно жить, – говорила тетя в нос, как
будто у нее был насморк.
А мальчик прекрасно знал, что она здорова.
Петя стал слушать.
– Буквально нечем дышать, – продолжала тетя со слезами в
голосе. – Неужели вы этого не чувствуете, Василий Петрович? Мне бы на их месте
совестно было людям в глаза смотреть, а они – боже мой! – как будто бы это так
и надо. Иду по Французскому бульвару и глазам своим не верю. Великолепнейший
выезд, рысаки в серых яблоках, ландо, на козлах кучер-солдат в белых перчатках,
шум, гром, блеск… Две дамы в белых косынках с красными крестами, в бархатных
собольих ротондах, на пальцах вот такие брильянты, лорнеты, брови намазаны,
глаза блестят от белладонны, и напротив два шикарных адъютанта с зеркальными
саблями, с папиросами в белых зубах. Хохот, веселье… И, как бы вы думали, кто?
Мадам Каульбарс с дочерью и поклонниками катит в Аркадию, в то время когда
Россия буквально истекает кровью и слезами! Ну, что вы скажете? Нет, вы только
подумайте – вот такие брильянты! А, позвольте спросить, откуда? Наворовали,
награбили, набили карманы… Ох, до чего же я ненавижу всю эту – простите меня за
резкость – сволочь! Три четверти страны голодает… Вымирают целые уезды… Я
больше не могу, не в состоянии, поймите же это!
Петя услышал горячие всхлипывания.
– Ради бога, Татьяна Ивановна… Но что же делать? Что делать?
– Ах, почем я знаю, что делать! Протестовать, требовать,
кричать, идти на улицу…
– Умоляю вас… Я понимаю… Но скажите, что мы можем?
– Что мы можем? – вдруг воскликнула тетя высоким и чистым
голосом. – Мы всё можем, всё! Если только захотим и не побоимся. Мы можем
мерзавцу сказать в глаза, что он мерзавец, вору – что он вор, трусу – что он
трус… А мы вместо этого сидим дома и молчим! Боже мой, боже мой, страшно
подумать, до чего дошла несчастная Россия! Бездарные генералы, бездарные
министры, бездарный царь…
– Ради бога, Татьяна Ивановна, услышат дети!
– И прекрасно, если услышат. Пусть знают, в какой стране они
живут. Потом нам же скажут спасибо. Пусть знают, что у них царь – дурак и
пьяница, кроме того еще и битый бамбуковой палкой по голове. Выродок! А лучшие
люди страны, самые честные, самые образованные, самые умные, гниют по тюрьмам,
по каторгам…
Отец осторожно прошел в детскую – посмотрел, спят ли
мальчики. Петя закрыл глаза и стал дышать глубоко и ровно, делая вид, что спит.
Отец наклонился к нему, поцеловал дрожащими губами в щеку и вышел на цыпочках,
плотно притворив за собой дверь.
Но долго еще из столовой доносились голоса.
Петя не спал. По потолку взад и вперед двигались полосы
ночного света. Щелкали подковы. Тихонько дрожали стекла. И мальчику казалось,
что это мимо окон все время ездит взад и вперед сверкающее ландо мадам
Каульбарс, наворовавшей в казне (казна имела вид кованого ящика на колесах)
множество денег и брильянтов.
Глава 32
Туман
В этот вечер Пете открылось много такого, о чем он раньше не
подозревал.
Раньше существовали понятия, до такой степени общеизвестные
и непреложные, что о них никогда даже и не приходилось думать.
Например – Россия. Было всегда совершенно ясно и непреложно,
что Россия – самая лучшая, самая сильная и самая красивая страна в мире. Иначе
как можно было бы объяснить, что они живут в России?
Затем папа. Папа – самый умный, самый добрый, самый
мужественный и образованный человек на свете.
Затем царь. О царе нечего и говорить. Царь – это царь. Самый
мудрый, самый могущественный, самый богатый. Иначе чем можно было бы объяснить,
что Россия принадлежит именно ему, а не какому-нибудь другому царю или королю,
например французскому?
Ну и, конечно, бог, о котором уже совсем нечего говорить, –
все понятно.
И вдруг что же оказалось? Оказалось, что Россия –
несчастная, что, кроме папы, есть еще какие-то самые лучшие люди, которые гниют
на каторгах, что царь – дурак и пьяница, да еще и битый бамбуковой палкой по
голове. Кроме того, министры – бездарные, генералы – бездарные, и, оказывается,
не Россия побила Японию, в чем не было до сих пор ни малейших сомнений, а как
раз Япония – Россию.
И самое главное – что об этом говорили папа и тетя. Впрочем,
кое о чем уже догадывался и сам Петя.
В участке сидели приличные, трезвые люди, даже такой
замечательный старик, как дедушка Гаврика, которого, кроме того, еще и били.
Матрос прыгнул с парохода. Солдаты остановили дилижанс. В порту стояли часовые.
Горела эстакада. С броненосца стреляли по городу.
Нет, было совершенно ясно, что жизнь – вовсе не такая
веселая, приятная, беззаботная вещь, какой казалась еще совсем-совсем недавно.
Пете ужасно хотелось спросить тетю, как это и кто бил царя
по голове палкой. Главное, почему именно бамбуковой? Но мальчик понимал уже,
что существуют вещи, о которых лучше ничего не говорить, а молчать, делая вид,
будто ничего не знаешь. Тем более что тетя продолжала быть той же приветливой,
насмешливой, деловитой тетей, какой была и раньше, ничем не показывала своих
чувств, так откровенно выраженных лишь один раз вечером.
Уже шел октябрь.
Акации почти осыпались. В море ревели штормы.
Вставали и одевались при свете лампы.
По неделям над городом стоял туман. Люди и деревья были
нарисованы на нем, как на матовом стекле.
Лампы, потушенные в девять часов утра, зажигались снова в
пять вечера. Моросил дождь. Иногда он переставал. Ветер уносил туман. Тогда
рябиновая заря долго горела на чистом, как лед, небе, за вокзалом, за привозом,
за костылями заборов, за голыми прутьями деревьев, густо закиданных вороньими
гнездами, большими и черными, как маньчжурские папахи.
