Но почему же все вокруг радуются и развешивают флаги – это
было непонятно. Может быть, что-нибудь веселое написано еще дальше? Однако у
мальчика не хватило прилежания дочитать эту грустную царскую бумагу до конца.
Впрочем, мальчик заметил, что почти каждый подходивший к афишке
первым долгом отыскивал в ней в середине место, которое почему-то всем особенно
нравилось. Это место каждый непременно читал вслух и с торжеством оборачивался
к остальным, восклицая:
– Эге! действительно – черным по белому: даровать
неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.
При этом некоторые, не стесняясь тем, что находятся на
улице, кричали «ура» и целовались, как на пасху. Тут же мальчик оказался
свидетелем сцены, потрясшей его до глубины души.
К толпе подкатили дрожки, из которых проворно выпрыгнул
господин в совершенно новом, но уже продавленном котелке, быстро прочитал,
приложив к носу кривое пенсне, знаменитое место, затем трижды поцеловал
ошалевшего извозчика в медно-красную бороду, плюхнулся на дрожки и, заорав на
всю улицу: «Полтинник на водку! Гони, скотина!», пропал из глаз так же быстро,
как и появился.
Словом, это был во всех отношениях необыкновенный день.
Тучи поредели. Перестал дождик. Просвечивало перламутровое
солнце.
Во дворе важно расхаживал в своей черной гимназической
курточке с крючками вместо пуговиц и в фуражке без герба Нюся Коган, мечтая,
как он теперь, ввиду наступившей свободы вероисповедания, поступит в гимназию и
какой у него появится на фуражке красивый герб.
Петя долго играл с ним в классы, после каждого прыжка
останавливаясь и продолжая рассказывать про гимназию страшные вещи.
Пугал:
– А потом он тебя ка-ак вызовет да ка-ак начнет спрашивать,
а ты ка-ак не будешь ничего знать, а тогда он тебе ка-ак скажет: «Можете идти
на место, садитесь», да ка-ак припаяет тебе кол, вот тогда будешь знать!
На что рассудительный Нюся возражал, тихо сияя:
– Почему? А если я буду хорошо готовить уроки?
И пожимал плечами.
– Все равно, – неумолимо резал Петя, прыгая на одной ноге и
норовя носком выбить камешек из клетки «небо» (через ять). – Все равно! Ка-ак
влепит кол!
Потом Петя угостил Нюсю шоколадкой, а Нюся сбегал в лавочку
и принес «вот такую жменю кишмиша».
Потом Петю позвали завтракать. Петя пригласил к себе Нюсю.
Отец был уже дома.
– А! – воскликнул он весело, увидев Нюсю. – Надо полагать,
что теперь мы скоро будем иметь удовольствие видеть вас гимназистом, молодой
человек! Поздравляю, поздравляю…
Нюся вежливо и солидно шаркнул ногой.
– Почему нет? – сказал он, с застенчивым достоинством
опуская глаза, и густо покраснел от удовольствия.
Тетя сияла. Папа сиял. Павлик громыхал в коридоре, играя в
«свободу», причем перевернутые и расставленные в ряд стулья он почему-то
накрывал ковриком и ползал под ними, нещадно дуя в трубу, без которой, к общему
ужасу, не обходилась ни одна игра.
Но сегодня мальчика никто не останавливал, и он возился в
полное свое удовольствие.
Каждую минуту со двора прибегала Дуня, взволнованно сообщая
свежие городские новости. То у вокзала видели толпу с красным флагом – «не
пройдешь!». То на Ришельевской качали солдатика: «Он, бедненький, так и
подлетает, так и подпрыгивает!» То народ бежал со всех сторон к участку, где,
говорят, выпускают арестованных. «Одна женщина бежит с девочкой на руках, а у
самой аж слезы из глаз капают и капают». То возле штаба поставили караул из
юнкеров – никого посторонних до штабных солдат не пропускают, даже от окон
отгоняют. А вольный один все-таки успел подбежать к окну, стал на камень и как
закричит: «Да здравствует свобода!» А те солдаты ему из своих окошек обратно:
«Да здравствует свобода!»
Все эти новости принимались с радостью, с поспешными
вопросами:
– А что полиция?
– А что он?
– А что она?
– А что они?
– А что на Греческой?
Иногда открывали балкон и, не обращая внимания на холод,
выходили посмотреть, что делается на улице. В конце Куликова поля можно было
рассмотреть темную массу народа и красный флаг.
Вечером пришли гости, чего уже давно не бывало: папины
сослуживцы, тетины знакомые курсистки. Вешалка в передней покрылась черными
пальто, мантильями, широкополыми шляпами, каракулевыми шапочками пирожком.
Петя видел, как резали на кухне чайную колбасу, прекрасную
ветчину и батоны хлеба.
И, засыпая после этого утомительного, но веселого дня,
мальчик слышал доносившиеся из столовой густые раскаты чужих голосов, смех,
звон ложечек.
Вместе с ярким лучом лампы из столовой в детскую проникал
синеватый дым папиросы, вносивший в свежий и теплый воздух нечто необыкновенно
мужское и свободное, чего в доме не было, так как папа не курил.
За окном было гораздо светлее, чем обычно: к слабому свету
уличных фонарей примешивались разноцветные, как бы желатиновые линейки
иллюминации.
Петя знал, что теперь взамен флагов по всему городу между
деревьями развешаны на проволоке шестигранные фонарики со стеклами,
раскаленными и закопченными горящей внутри свечкой.
Двойные нити однообразных огоньков тянутся в глубину прямых
и длинных одесских улиц. Они манят все дальше и дальше в таинственную даль
неузнаваемого города, из улицы в улицу, как бы обещая где-то, может быть
совсем-совсем близко, вот тут за углом, некое замечательнейшее многоцветное
зрелище необычайной красоты и блеска.
Но за углом все та же длинная улица, все те же однообразные,
хотя и разноцветные нити фонариков, так же уставших гореть, как и человек среди
них – гулять.
Красные, зеленые, лиловые, желтые, синие полотнища света,
поворачиваясь в тумане, падают на прохожих, скользят по фасадам, обманывают
обещанием показать за углом что-то гораздо более прекрасное и новое.
И все это утомительное разнообразие, всегда называвшееся
«тезоименитство», «табель», «царский день», сегодня называется таким же
разноцветным словом «конституция». Слово «конституция» то и дело раздавалось из
столовой среди раскатов чужих басов и серебряного дилиньканья чайных ложечек.
Петя заснул под шум гостей, которые разошлись необыкновенно
поздно – наверное, часу в двенадцатом.
