Глава 34
В подвале
Едва на Ближних Мельницах распространился слух, что
выпускают арестованных, Гаврик тотчас побежал к участку.
Терентий, не ночевавший последнюю неделю дома и неизвестно
откуда появившийся рано утром, проводил Гаврика до угла, сумрачный, шатающийся
от усталости.
– Ты, Гаврюха, конечно, старика встреть, только, не дай бог,
не веди его сюда. А то с этой самой «свободой», будь она трижды проклята, возле
участка, наверное, полно тех драконов. Подце́пите за собой какого-нибудь
Якова, а потом прова́лите нам квартиру, даром людей закопаете. Чуешь?
Гаврик кивнул головой:
– Чую.
За время жизни на Ближних Мельницах мальчик научился многое
понимать и многое узнал. Для него уже не было тайной, что у Терентия на
квартире собирается стачечный комитет.
Сколько раз приходилось Гаврику просиживать на скамеечке у
калитки почти всю ночь, давая тихий свисток, когда возле дома появлялись чужие
люди!
Несколько раз он даже видел матроса, приходившего откуда-то
на рассвете и быстро исчезавшего. Но теперь матроса почти невозможно было
узнать. Он завел себе приличное драповое пальто, фуражку с молоточками, а
главное – небольшие франтоватые усики и бородку, делавшие его до такой степени
непохожим на себя, что мальчику не верилось, будто он именно тот самый человек,
которого они вместе с дедушкой подобрали в море.
Однако стоило только всмотреться в эти карие смешливые
глаза, в эту капризную улыбку, в якорь на руке, чтобы всякие сомнения тотчас
рассеялись.
По неписаному, но твердому закону Ближних Мельниц – никогда
ничему не удивляться, никогда никого не узнавать и держать язык за зубами –
Гаврик, встречаясь с матросом, представлялся, что видит его в первый раз. Точно
так же держался и матрос с Гавриком.
Только один раз Жуков, уходя, кивнул мальчику, как хорошо
знакомому, мигнул и, хлопнув по плечу совершенно как взрослого, запел:
– Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя!
И, нагнув голову, шагнул в сени, в темноту.
А между тем Гаврик догадывался, что из всех людей,
приходивших к Терентию, из всех представителей завода Гена, мукомольной фабрики
Вайнштейна, доков, фабрики Бродского и многих, многих других матрос был самый
страшный, самый опасный гость.
Несомненно, он принадлежал к той славной и таинственной
«боевой организации», о которой так много было разговоров в последнее время не
только на Ближних Мельницах, но и по всему городу.
– …Чую, – сказал Гаврик. – Только куда ж я нашего старика
отведу по такому холоду, если не на Ближние Мельницы?
Терентий задумался.
– Слушай здесь, – сказал он наконец, – ты его перво-наперво
отведи на море в хибарку. В случае, если за вами кто-нибудь и прилипнет, то
пускай видит, куда вы пошли. Переждете в своей халабуде до вечера, а как только
смеркнет, тихонько идите прямо по такому адресу… я тебе сейчас скажу, а ты
хорошенько запоминай: Малая Арнаутская, номер пятнадцать. Зайдешь к дворнику и
спросишь Иосифа Карловича. Ему скажешь, хорошенько запоминай: «Здравствуйте,
Иосиф Карлович, прислала Софья Петровна узнать, получили ли вы письмо из
Николаева». Тогда он тебе ответит: «Уж два месяца нету писем». Чуешь?
– Чую.
– Повторить можешь?
– Могу.
– А ну скажи.
Гаврик собрал на лбу прилежные складки, сморщил носик и
сосредоточенно выговорил, как на экзамене:
– Значится, Малая Арнаутская, пятнадцать, спросить у
дворника Иосифа Карловича, сказать: «Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала до
вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева». Тогда той мне
должен сказать: «Уж два месяца нету писем»…
– Верно. Тогда ты ему можешь смело сказать, что прислал
Терентий, и пускай он нашего старика возьмет пока что к себе и кормит его, а
там видно будет. Я тогда заскочу… Чуешь?
– Чую.
– Ну, так будь здоров.
Терентий повернул домой, а Гаврик побежал к участку.
Он бежал во весь дух, продираясь сквозь толпу, становившуюся
по мере приближения к вокзалу все гуще и гуще.
Начиная с Сенной площади навстречу ему стали попадаться
выпущенные из участка арестованные. Они шли или ехали на извозчиках, с
корзинками и кошелками, как с вокзала, размахивая шапками, в сопровождении
родственников, знакомых, товарищей.
Толпы бегущих по мостовой людей провожали их, крича без
перерыва:
– Да здравствует свобода! Да здравствует свобода!
Возле Александровского участка, окруженного усиленными
нарядами конной и пешей полиции, стояла такая громадная и тесная толпа, что
даже Гаврику не удалось пробраться сквозь нее. Тут легко можно разминуться со
стариком.
При одной мысли, что в случае, если действительно
разминутся, дедушка может привести за собой на Ближние Мельницы «Якова»,
мальчик вспотел.
С бьющимся сердцем он бросился в переулок, с тем чтобы
как-нибудь обойти толпу, во что бы то ни стало пробраться к участку и
перехватить дедушку. Неожиданно он увидел его в двух шагах от себя.
Но, боже мой, что стало с дедушкой! Гаврик даже не сразу его
узнал.
Навстречу мальчику, держась поближе к домам, покачиваясь на
согнутых, как бы ватных ногах, тяжело шаркая рваными чоботами по щебню и
останавливаясь через каждые три шага, шел дряхлый старик с серебряной щетиной
бороды, с голубенькими слезящимися глазами и провалившимся беззубым ртом. Если
бы не кошелка, болтавшаяся в дрожащей руке старика, Гаврик ни за что б не узнал
дедушку. Но эта хорошо знакомая тростниковая плетенка, обшитая грязной
холстиной, сразу же бросилась в глаза и заставила сердце мальчика сжаться от ни
с чем ни сравнимой боли.
– Дедушка! – испуганно закричал он. – Дедушка, это вы?
Старик даже не вздрогнул от этого неожиданного окрика. Он
медленно остановился и медленно повернул к Гаврику лицо с равнодушно жующими
губами, не выражая ни радости, ни волнения – ничего, кроме покорного,
выжидающего спокойствия.
Можно было подумать, что он не видит внука, – до того
неподвижны были его слезящиеся глаза, устремленные куда-то мимо.
– Дедушка, куда вы идете? – спросил Гаврик громко, как у
глухого.
Старик долго жевал губами, прежде чем произнес – тихо, но
сознательно:
