Круглые крахмальные манжеты выскочили из рукавов. Лицо стало
смертельно бледным, с розовыми пятнами на высоком лепном лбу.
Никогда еще Петя не видел отца таким: он трясся и был
страшен. Он бросился к подоконнику и схватил икону.
Но Дуня крепко держала ее и не отпускала.
– Барин!.. Что вы делаете?.. – с отчаянием кричала она. –
Они же всех чисто поубивают! Татьяна Ивановна! Ясочка! Чисто всех побьют! Ни на
что не посмотрят!..
– Молчать! – заорал отец, и жилы у него на лбу страшно
вздулись. – Молчать! Здесь я хозяин! Я не позволю у себя в доме… Пускай
приходят! Пускай убивают всех!.. Скоты!.. Вы не имеете права… Вы не имеете…
Тетя хрустела пальцами:
– Василий Петрович! Умоляю вас, успокойтесь!..
Но отец уже стоял, прислонясь головой к обоям и закрыв
руками лицо.
– Идут! – крикнула вдруг Дуня.
Наступила тишина.
На улице слабо слышалось стройное пение. Можно было
подумать, что где-то очень далеко – крестный ход или похороны.
Петя осторожно посмотрел в окно. На улице не было ни души.
Еще более опустившееся и потемневшее небо грифельного цвета висело над
безлюдным Куликовым полем. Несколько длинных ниток легкого, как лебяжий пух,
снега, собранного ветром, лежало в морщинах голой земли.
Между тем пение становилось все явственнее. Тогда Петя с
полной ясностью увидел, что та низкая и темная туча, которая лежала на
горизонте Куликова поля справа от вокзала, вовсе не туча, а медленно
приближающаяся толпа.
В доме захлопали форточки.
В кухне послышались чьи-то сдержанные, очень тихие голоса,
топтанье, шум юбок, и в коридоре совершенно неожиданно появилась пожилая
женщина, держа за руку ярко-рыжую заплаканную девочку.
Женщина была одета, как для визита, в черные муаровые юбки,
мантильку и фильдекосовые митенки. На голове у нее несколько набок торчала
маленькая, но высокая черная шляпка с куриными перьями. Из-за ее плеча
выглядывали матово-бледное круглое лицо Нюси и котелок «Бориса – семейство
крыс».
Это была мадам Коган со всей своей семьей.
Не смея переступить порог комнаты, она долго делала в дверях
реверансы, одной рукой подбирая юбки, а другую прижимая к сердцу. Сладкая,
светская и вместе с тем безумная улыбка играла на ее подвижном, морщинистом
личике.
– Господин Бачей! – воскликнула она пронзительным птичьим
голосом, простирая обе дрожащие руки в митенках к отцу. – Господи Бачей!
Татьяна Ивановна! Мы всегда были добрыми соседями!.. Разве люди виноваты, что у
них разный бог?..
Она вдруг упала на колени.
– Спасите моих детей! – исступленно закричала она, рыдая. –
Пусть они разбивают всё, но пусть пощадят детей!
– Мама, не смей унижаться! – злобно крикнул Нюся, засовывая
руки в карманы, и отвернулся, показав свою подбритую сзади, синеватую шею.
– Наум, замолчишь ли ты наконец? – прошипел «Борис –
семейство крыс». – Или ты хочешь, чтобы я тебе надавал по щекам? Твоя мать
знает, что она делает. Она знает, что господин Бачей – интеллигентный человек.
Он не допустит, чтоб нас убили…
– Ради бога, мадам Коган! Что вы делаете? – бормотала тетя,
бросаясь и поднимая еврейку. – Как вам не стыдно? Конечно же, конечно! Ах,
господи, прошу вас, входите… Господин Коган… Нюся… Дорочка… Какое несчастье!
Пока мадам Коган рыдая, рассыпалась в благодарностях, от
которых папа и тетя готовы были провалиться со стыда сквозь землю, пока она
рассовывала детей и мужа по дальним комнатам, пение за окном росло и
приближалось с каждым шагом.
По Куликову полю к дому шла небольшая толпа, действительно
напоминавшая крестный ход.
Впереди два седых старика, в зимних пальто, но без шапок, на
полотенце с вышитыми концами несли портрет государя.
Петя сразу узнал эту голубую ленту через плечо и желудь
царского лица. За портретом качались церковные хоругви, высоко поднятые в
холодный, синеватый, как бы мыльный воздух.
Дальше виднелось множество хорошо, тепло одетых мужчин и
женщин, чинно шедших в калошах, ботиках, сапогах. Из широко раскрытых ртов
вился белый пар. Они пели:
– Спаси, го-о-споди, лю-у-ди твоя и благослови
до-стоя-я-а-ние твое…
У них был такой мирный и такой благолепный вид, что в лице у
отца на одну минуту даже заиграла нерешительная улыбка.
– Ну, вот видите, – сказал он, – идут себе люди тихо, мирно,
никого не трогают, а вы…
Но как раз в этот миг шествие остановилось против дома на
той стороне улицы. Из толпы выбежала большая, усатая, накрест перевязанная
двумя платками женщина с багрово-синими щеками. Ее выпуклые черные глаза цвета
винограда «изабелла» были люто и решительно устремлены на окна. Она широко,
по-мужски, расставила толстые ноги в белых войлочных чулках и погрозила дому
кулаком.
– А, жидовские морды! – закричала она пронзительным,
привозным голосом. – Попрятались? Ничего, мы вас сейчас найдем! Православные
люди, выставляйте иконы!
С этими словами она подобрала спереди юбку и решительно
перебежала улицу, выбрав на ходу большой голыш из кучи, приготовленной для
ремонта мостовой.
Следом за ней из толпы вышло человек двадцать чубатых
длинноруких молодцов с трехцветными бантиками на пальто и поддевках. Они не
торопясь один за другим перешли улицу мимо кучи камчей, и каждый, проходя,
наклонялся глубоко и проворно.
Когда прошел последний, на месте кучи оказалась совершенно
гладкая земля.
Наступила мертвая тишина. Теперь часы уже не щелкали, а
стреляли, и в окнах были вставлены черные стекла.
Тишина тянулась так долго, что отец успел проговорить:
– Я не понимаю… Где же, наконец, полиция?.. Почему из штаба
не посылают солдат?..
– Ах, да какая там полиция! – закричала тетя с истерической
запальчивостью.
Она осеклась. Тишина сделалась еще ужаснее. «Борис –
семейство крыс», присевший на край стула посредине гостиной, в котелке,
сдвинутом на лоб, смотрел в угол косо и неподвижно больными глазами.
Нюся ходил взад и вперед по коридору, положив руки в
карманы. Теперь он остановился, прислушиваясь. Его полные губы кривились
презрительно, натянутой улыбкой.
