“Самый верный способ получить ответ — это задать вопрос”.
Ирландская поговорка
* * *
Толпа, высыпавшая на школьный двор и разом заполнившая его,
была довольно многочисленной. Бывшие выпускники еще что-то договаривали друг
другу, курили и хохотали. Жидкий свет уличных фонарей разгонял темноту только с
середины асфальтового пятачка, на котором толпился народ, а за чахлыми
кустиками живой изгороди, которую с маниакальным упорством пыталась вырастить
бессменная “ботаничка”, колыхалась плотная мартовская темень. Школа сверху
донизу сияла непривычными для этого часа огнями, но они не разгоняли, а
уплотняли окружающую тьму.
Можно работать. Никто ничего не заметит.
Пистолет лежал в ладони легко и удобно. Кожа чувствовала
привычные шероховатости металла, и это было как бы знаком того, что работа
будет сделана хорошо.
Еще секунд сорок. Пусть с крыльца спустятся все, кто там
застрял. Чем больше народу, тем лучше, удобнее.
У ворот много машин. Это тоже неплохо. Декорации должны быть
как можно более значительными, тогда они отвлекают на себя внимание, и само
действие уже мало кого интересует.
Водитель “Мерседеса”, который был припаркован ближе всех,
запустил двигатель, очевидно, заметив хозяина.
Значит, осталось совсем немного.
Раз. Два. Три…
— Ну что? Ты уезжаешь или остаешься?
— Как остаешься? А что, кто-нибудь остается?
— Ну конечно! Только что договаривались в бар пойти,
посидеть еще немного. Время-то…
— Ребята, ну что мы решили?
— Дин, ты с нами или уезжаешь?
— Я даже не знаю, я домой собиралась…
— Вовка, а ты?
— А Димка Лазаренко где?.. Он тоже вроде собирался!
…шесть, семь, восемь…
До десяти.
Помешал резкий, неучтенный в плане операции звук.
За спиной затормозила машина, хлопнула дверь, и пришлось
оглянуться, чтобы посмотреть, что происходит.
Широкозадая и кургузая “Тойота” остановилась прямо посреди
проезжей части. Пассажирская дверь распахнулась, из нее деловито выбирался
мальчишка. Кто-то руководил им с водительской стороны, из-за машины не было
видно, кто именно.
— Федор, не беги через дорогу! Сначала посмотри! Не спеши,
ты слышишь меня или нет?!
— Да я ее уже вижу!
— Где?
— Вон она! Мама! Ма-ам!
— Федор, я здесь!
Так. Этого не должно быть. Никаких детей тут быть не должно.
Сейчас он побежит, и вся работа сорвется, а второго такого случая может не
представиться.
Сейчас.
Пистолет как будто потяжелел в руке. И стал очень горячим.
— Так что, ребята? Кто куда идет?
— Да мы вот собираемся…
— Дмитрий Юрьевич, спасибо вам большое за то, что вы нашли
время…
Выстрел был почти неслышен — резкий хлопок, и только. Расчет
был правильный. Никто ничего не понял. И все-таки в последний момент помешал
этот чертов мальчишка. Рука дрогнула, не подчиняясь.
— Ма-ам!
Толпа внезапно как-то странно шарахнулась, подалась куда-то,
и в ее сердцевине начал закручиваться вопль. И в этот вопль, как в центр
смерча, стало затягивать все — смех, говор, урчание двигателей, припадочные
моргания фонаря на столбе… И от “Мерседеса” уже кто-то бежал, на ходу доставая
пистолет, и вопль перерос в визг, и люди бросились врассыпную, как при
бомбежке.
Только одна скрюченная фигура осталась на освещенном
асфальтовом пятачке.
Вокруг нее растекалась черная лужа, и ей некуда и незачем
было бежать.
* * *
Коридор все сужался, и стены наваливались, мешая дышать.
Пыльная и сухая труба, по которой скользила рука, становилась все горячее, и
страшно было, что в темноте рука может наткнуться на что-то еще, кроме этой
трубы, но невозможно было убрать руку, оторваться от горячей металлической
твердости. Тогда не осталось бы ничего, что пока еще сдерживало панику, скрученную
в тугую и колкую спираль где-то ниже горла. Если дать ей развернуться, она
выхлестнет наружу, ударит, проткнет насквозь, и тогда — все. Конец.
Нужно дойти. Осталось совсем немного. Нет. Это вранье. Никто
не знает, много ли еще осталось, но выхода нет, все равно нужно дойти.
А если уже некуда идти? А если стены надвинутся так, что
придется ползти, задевая черепом за каменный потолок, а потом уже будет не
выбраться? И кончится воздух, и жаркая темнота вползет в голову, в легкие и
пожрет то прохладное и свободное, что там еще осталось?! А осталось там совсем
немного. Возвращаться нельзя. И нельзя посмотреть назад.
Пот тек по лбу, скатывался за воротник и противно высыхал за
ухом.
Нет. Не дойти. Стены все ближе, воздуха все меньше, труба
все горячей, волосы скользят по близкому душному потолку.
Сейчас ударит развернувшаяся спираль паники, и тогда — все.
Зачем, зачем?! Как все бессмысленно, и как все глупо!
Плечи одновременно коснулись стен, трясущаяся рука внезапно
нащупала что-то странное, явно не металлическое, высохшее, но бывшее когда-то
живым, как скальп индейца, и паника наконец ударила.
Крик сгустился из черной духоты, а вовсе не был порождением
измученных горящих легких. Крик толкнулся в уши, проткнул их насквозь, ворвался
в мозг и затопил его до краев.
Какое-то время крик существовал как будто сам по себе,
снаружи, а потом он оборвался.
И тогда стало еще страшнее.
За три часа до происшествия
— И чего тебя туда несет? — Алина качала ногой, облитой
черной тканью колготок. Нога была хороша. Колготки — “Омса, серия велюр” — тоже
ничего. Офисная юбка — все как полагается, английский кашемир до середины
колена — на этот раз была легкомысленно задрана и открывала ровную, розовую
даже под чернилами колготок гладкость Алининого бедра. Время от времени,
стряхивая пепел с невиданной тонкости пахитоски, Алина с удовольствием
посматривала на собственную качающуюся ногу.
— Ну что ты там будешь делать? Встреча одноклассников! За каким
чертом они тебе сдались, эти одноклассники! Чего ты там не видала?!
Маруся укладывала волосы феном перед раздвижным
трехстворчатым зеркалом и от нетерпения мотала головой, отцепляя от волос
постоянно путавшуюся в них щетку. Из одежды на ней были только трусы, а все
остальное еще предстояло найти, напялить, оценить, одобрить или отвергнуть.
