Вопрос!
Как будто речь шла о месте в общежитии, а не о кончине
Первушина.
Тогда он был совершенно уверен, что это — конец.
Пришло время собирать разбросанные камни, но они — увы! —
оказались совсем не такими, какими представлялись ему поначалу. Это были
тяжеленные грязные валуны, а вовсе не кусочки солнечного янтаря, светящиеся на
ладони…
Совершенно уничтоженный и ни на что не годный, Первушин
вынужден был пойти в армию, откуда вернулся совершенно другим человеком. Теперь
он ни за что не стал бы даже пытаться управлять марихуанно-амстердамским
Вадимом. Теперь он не мог понять, как ему такое в голову пришло!..
Конечно, он восстановился в институте. Попробовали бы они не
восстановить его, тем более в армии он вступил-таки в ряды КПСС и хоть в этом
сравнялся с ненавистным врагом! Встречаясь в коридорах с бывшими однокурсниками,
ушедшими на три года вперед, Евгений отворачивался. Несмотря на всю его
выдержку и теперешнее знание жизни, он не мог себя заставить здороваться с
ними. Впрочем, нельзя сказать, что и кто-то из них выражал жгучее желание
поприветствовать Первушина на его новом жизненном этапе.
Попозже он отыгрался. Или ему нравилось думать, что он
отыгрался.
Грянула революция 91-го, и всесильные отцы перестали быть
всесильными, по крайней мере, некоторые из них. При определенной практической
смекалке и хватке Лондоны и Вашингтоны стали доступны для всех, даже для
выходцев “из низов”, каковым был Евгений Петрович. В отличие от большинства
сыновей и дочерей, учившихся вместе с ним, Первушин умел и хотел работать.
Хватка и смекалка тоже присутствовали.
Он с отличием окончил ненавистный институт, получил
назначение и отбыл в Иран.
Не Женева, конечно, и не Париж, но все-таки и не Тамбов…
А потом, потом…. Потом была история, которая в очередной раз
перевернула всю его жизнь, но об этом никак нельзя было думать.
Сегодня, как никогда, ему нужна трезвая и холодная голова. А
кровь неизменно начинала стучать в висках Евгения Петровича, когда он вспоминал
о той истории. Еще хуже ему становилось, когда он думал, что о ней теперь знает
не только он.
Конечно, о ней всегда знали те, кто его нанимал. Как обычно,
он сразу просчитал последствия и вполне отдавал себе отчет в том, что теперь
есть люди, которые смогут управлять им самим, Евгением Петровичем Первушиным.
Он знал это так же хорошо, как то, что Валентина Пална непременно поставит ему
пятерку за импортные записные книжки во вкусно пахнущих кожаных обложках, а
одноклассники в очередной раз сочтут его подлизой и подхалимом, но тогда игра
стоила свеч.
Как и всегда.
Он не может проиграть и сегодня. Он непременно выиграет. Он
все проверил и просчитал все возможные последствия со свойственной ему занудной
тщательностью. Он даже посмеивался над собой за это свое качество.
Он приготовился. Ему очень повезло, что приехал Потапов,
который отвлек на себя внимание присутствующих.
Пусть его купается в лучах славы. Евгению Петровичу нет до
него никакого дела. Чуть-чуть, самую малость, самолюбие грело воспоминание о
том, как Потапов плакал за школой, а Динка Больц, увидев его, недоуменно пожала
высокомерными плечиками. Это сейчас он такой уверенный и гордый, а тогда он
утирал грязным кулаком щеки и выглядел тем, кем был на самом деле, — слабаком и
идиотом.
Потапов не помешает Первушину. Ему никто и ничто не
помешает.
Он все сделает так, как надо, как он делал всегда —
безупречно и предельно четко, полностью сознавая последствия.
Он доведет дело до конца, или ему придется умереть.
Умирать Евгению Петровичу не хотелось.
* * *
Утром позвонил муж и холодно сказал, что не сможет поехать с
ними в отпуск.
— Ты же обещал! — напомнила Дина, стараясь сдерживаться. —
Ты обещал мне и Сереже.
— С Сережкой я сам поговорю, — ответил муж хмуро, — мне
надоела Австрия и вся эта тусовка. На лыжах я все равно не катаюсь, а целыми
днями пиво пить — противно. Лучше я с ним куда-нибудь еще съезжу, а ты кати в
свою Австрию, если тебе охота…
В этом было все дело.
Он не просто не хотел ехать в отпуск. Он не хотел ехать в
отпуск с ней.
Положив трубку, Дина задумчиво рассматривала себя в зеркало.
Она давно объявила всем друзьям и подругам, что муж тащит ее
в Австрию, ей не очень хочется, но отказаться она никак не может — судя по
всему, он задумал романтическое путешествие, возвращение к прежним отношениям,
так сказать, воссоединение любящих сердец после стольких лет…
Она уже все заказала — самолет, автомобиль, отель. Он должен
был поехать. В конце концов, он всегда использовал любую возможность, чтобы
побыть с сыном. Ему было совершенно все равно — Австрия, Швейцария или Мари-Эл.
На этот раз, когда его присутствие Дине было просто
необходимо, ему под хвост попала шлея, и ехать он отказался.
Скотина.
Был шанс, что ей все-таки удастся его уговорить, но,
позвонив ему после обеда, она поняла, что он решил окончательно и бесповоротно
— не ехать!
Он не хочет изображать верного рыцаря Ланцелота перед стаей
чужих людей. Надоело.
Хотя это не чужие люди, это лучшие друзья.
Это не его друзья, он их почти не знает, ему с ними совсем
неинтересно, и… короче, он не поедет, и все!
Что-то не так, поняла Дина. Что-то с ним совсем не так, как
обычно.
Она немного подумала, потом закрыла дверь в свой кабинет и
позвонила мужниной секретарше Валентине Степановне. Через двадцать минут она в
подробностях знала, Что именно “не так”.
Оказывается, он завел себе девицу. Он завел девицу,
обхаживает ее, ублажает, и вообще у него, кажется, серьезные намерения…
Намерения! Скотина! Дважды скотина! Трижды скотина!!!
Он должен был вернуться к ней, к Дине. Это была главная,
самая патетическая, самая привлекательная часть ее широкоэкранной мелодрамы под
названием “Личная жизнь звезды, или Вернись, я все прощу”.
Господи, дернул ее черт тогда, семь лет назад, развестись с
ним!.. Зачем она это сделала? Чем он ей мешал? Чего проще было придумать что-нибудь,
вроде того, например, что “каждый из нас живет своей жизнью, но все-таки мы
вместе”! И благородно, и ново, и вполне культурно, по-современному. Он бы на
все согласился. Дину он обожал, а на ребенка надышаться не мог.
Тогда это обожание, и опасливые собачьи взгляды, и
постоянное нежелание выяснять отношения, и то, что он носился с горшками и
погремушками в вечно мятых и залитых то ли вареньем, то ли детскими проделками
джинсах, Дину просто бесило. Разве так она представляла себе свою семейную жизнь?
Разве таким должен быть ее муж, ее, первой красавицы детского сада, школы, а
потом института?! В яслях она, наверное, тоже была самой красивой, но ясли ей
не запомнились.
