Зачем он приехал?!
— Я привез ей цветы, — сказал он, не дослушав, — это можно?
Еще бы! Еще бы нельзя! Как может быть нельзя, если цветы
привез Потапов!
Интересно, что они все — водители, охранники, врачи — думают
о его тяге к посещениям института Склифосовского? Не иначе что-нибудь вроде
того, что бедная Маня — его любовница.
От этой мысли Потапову стало смешно. Господи, разве Маня
может быть его любовницей?! Маня, которую он пятнадцать лет не видел, а увидев,
обнаружил, что она все та же “облезлая моль” во всесезонном пальтишке! У него…
Зоя, прожившая большую часть своей жизни в Париже, красавица, умница,
интеллектуалка, тонкая штучка, черт бы ее взял.
В газетах писали, что “один из лучших женихов России Дмитрий
Потапов, очевидно, скоро перейдет в категорию счастливых мужей. Очаровательная
и умная Зоя Питере, главный редактор журнала “Блеск”, покорила неприступного
министра. Их свадьба, по слухам, планируется на осень…”.
Потапов был совершенно уверен, что эти публикации Зоя сама и
заказывает.
И фамилия у нее была никакая не Питере. Фамилия у Зои была
Петракова, и она ее ненавидела.
— …думаю, что через несколько дней переведем в обычную
палату. Организм молодой, здоровый, сильный, все будет в порядке!
Самое грустное, что Потапову было наплевать на Манин
организм. Он чувствовал, что виноват перед ней, только и всего.
— Вы хотите с ней поговорить?
— А она уже может говорить?
— Немножко может, — улыбнулся врач. — Пойдемте?
Потапов не был готов говорить с Маней, но ничего не
поделаешь. Не кричать же, что говорить с ней он не хочет! Зачем тогда
приезжать?
Маня лежала на высокой узкой коечке, прикрытая нищенским
байковым одеяльцем, и вокруг ничто не напоминало интерьер сериала “Скорая
помощь”, который с удовольствием смотрела потаповская мать. Правда, в углу
бодро пикал какой-то прибор, выделявшийся блескучей европейской внешностью из
окружающего убожества, но Потапов так и не понял, имеет он отношение к
поддержанию Маниного здоровья или нет.
Сестра в зеленой хирургической робе поставила на пол
трехлитровую банку с шикарным букетом, за которым Потапов заезжал в “Стокманн”,
подошла и взяла Маню за руку.
— К вам пришли, — сказала она фальшиво-бодрым голосом, —
давайте-ка глазки откроем и посмотрим! Маша! Посмотрите, к вам пришли!
Наверное, она решила, что пришел ее сын, потому что веки
распахнулись мгновенно, и карие измученные лихорадочные глаза в упор уставились
на Потапова.
Он даже отшатнулся немного и быстро оглянулся на охранника —
не видел ли тот.
— Мань, это я, — сказал он так же фальшиво, как сестра,
которая продолжала держать ее за руку, и ему стало стыдно, — ты как?
Это было очень глупо, но он, правда, не знал, как надо себя
вести.
Лихорадочные глаза некоторое время изучали его с тревожным
усилием, и она вдруг сказала:
— Митя.
Она именно произнесла, а не прошептала и не пробормотала его
имя, и Потапов несколько приободрился.
— Ты молодец, что пришла в себя. Я… не ожидал, что ты так
скоро очухаешься. Молодец, — и зачем-то взял ее другую руку. Сестра зашикала на
него — ее левая рука была вся в проводах и иголках.
— Мань, может быть, тебе что-нибудь нужно? Привезти
что-нибудь?
Она не отрывала от него взгляда, настойчивого и тяжелого.
Зрачки были расширены, придавали лицу странный дикий вид.
Ей, наверное, больно, вдруг подумал Потапов. Ей все время
очень больно.
— Федор, — выговорила она отчетливо, — как Федор?
— Ничего, — поспешно ответил Потапов, — я вчера его видел,
они с твоей подругой здесь были. Только нас не пускали. Выглядел он… хорошо.
— Все нормально, — подала голос сестра, — вы не волнуйтесь
только!
— Ты лежи, — сказал Потапов, — поправляйся. Я к тебе завтра
опять приеду…
Ему очень хотелось поскорее отсюда уйти.
— Митя, — повторила она, и он остановился, не договорив до
конца, — позвони им. Скажи — пусть не волнуются. Особенно… Федор.
— Конечно, — пообещал он, — конечно, позвоню. Ты… сама не
волнуйся, Мань! Хочешь, я оставлю тебе мобильный, и ты им позвонишь?
Никуда звонить она не могла, и он сразу понял это.
— Ну… пока, Мань. До завтра.
Он вышел в коридор, ему показалось — из подземелья на свет.
Сестра зачем-то осталась в палате.
— Повезло ей, — задумчиво сказал за плечом охранник. — Жива
осталась. И в себя быстро пришла. Заштопали ее на совесть. Здесь хорошие врачи,
Дмитрий Юрьевич, вы не смотрите, что вокруг… бедность.
Почему-то Потапов пришел в бешенство.
Заштопали? Повезло?! Бедность вокруг?!! — Главврач маялся у
дверей в реанимацию, ждал, когда Потапов соизволит выйти.
— Ну как? Поговорили?
— Вот что, — сказал Потапов, — если вам что-то нужно, чего у
вас нет… не знаю… препаратов, приборов, лекарств, обезболивающих, ночных
сиделок, шприцов, черта с дьяволом, вы должны позвонить мне. Через час у вас
все будет. Вот моя визитная карточка, там есть все телефоны, включая мобильный
и домашний. Я заплачу вам столько, сколько скажете, только, пожалуйста, лечите
ее… хорошо. И чтобы ей не было так… больно.
Выпалив все это, Потапов ушел, а врач так и остался посреди
коридора с его визитной карточкой, зажатой в руке.
Перевод с английского “С. Патрикеева, Сидорин, Первушин,
Лазаренко, Больц, Селезнева, Латынина”, — Игорь Никоненко все фамилии выписал
аккуратным столбиком. Тетрадный листок в клеточку он прислонил к солонке, чтобы
он был прямо у него перед глазами — ему казалось, что так лучше думается.
Последнюю фамилию — Латынина — он приписал просто так,
потому что она его раздражал а. Никто из опрошенных об Алине не помянул.
Очевидно, она так и стояла возле своей машины до выстрела, а потом бросилась на
школьный двор. Интересно, за кого она испугалась? За подругу или за ребенка?
В женскую дружбу Игорь Никоненко не верил.
У его матери была подруга Раечка, с которой они вместе
ходили в школу. Обе страшно гордились своей дружбой и тем, что они такие давние
подруги, “сквозь годы пронесшие светлое и теплое чувство”, как говорилось в
программе “От всей души”. Все Раечкины секреты мать моментально выбалтывала
другим, менее заслуженным подругам, они обсуждали Раечкину несчастливую жизнь,
мужа-алкоголика, непутевых детей, дуру-невестку и прохвоста-зятя с вдохновением
и чистой радостью. Игорь был совершенно уверен, что Раечка так же выбалтывает
секреты матери и упивается ее проблемами, как бы убеждая себя в том, что она
живет если и не лучше, то по крайней мере не хуже всех, “и у других жизнь вон
какая тяжелая”. Это ничуть не мешало им нежно любить друг друга, созваниваться,
целоваться при встречах и продолжать “делиться” секретами.
