Федор спит сейчас в Алининой квартире, в кровати, которую ее
сумасшедшая подруга на себе притащила из Лондона. Кровать была миниатюрной
копией настоящего паровоза — с красными лакированными боками, черной трубой,
желтыми колесами, угольной платформой и латунным номером, набранным старинным
шрифтом. Спать нужно было внутри паровоза. Федор эту кровать обожал, и
предусмотрительная Алина уже нашла краснодеревщиков, которых придется
пригласить, когда кровать станет Федору мала и ее придется как-то удлинять.
Свет под дверью исчез.
Маруся повернула на подушке огромную, неимоверно тяжелую
голову — света не было. Обычно он горел всю ночь. И днем горел тоже.
Плотно закрытая оконная рама вздохнула, как будто от
сквозняка, звякнула задвижками. В коридоре открылась и закрылась дверь, Маруся
слышала, как, закрываясь, тихонько щелкнула ручка.
Кто-то вышел из коридора и зачем-то погасил свет.
Или вошел?
Маруся вслушивалась в тишину так, что у нее тоненько
зазвенело в ушах. То большое и лишнее, что было внутри ее головы, мешало
слушать, давило на уши.
Почему она перепугалась? Подумаешь, свет погас!.. Алинка
сказала бы, наверное, что это Чубайс добрался до института Склифосовского и
выключил электричество за какие-нибудь долги.
Она слушала, приподнявшись на локтях, и бинт сильно давил ей
на живот. Марусе показалось даже, что он немного промок.
Нельзя вести себя, как полоумная истеричка, строго сказала
она себе. Швы разойдутся, и тебя придется заново зашивать — и все оттого, что
кто-то экономный выключил в коридоре свет.
Двигаться она почти не может. Она даже не пробовала
двигаться после… выстрела. Убежать она уж точно не сможет.
Куда бежать?! Зачем?! От кого?!
На лбу выступил пот, и кулак, в котором она сжимала
простыню, тоже стал мокрым, пальцы скользили.
Может, все-таки вызвать врача? Свет из окна казался теперь
очень ярким, гораздо ярче, чем был раньше. Вывернув голову, Маруся посмотрела
на стену у себя за спиной. Лампочки не было — зачем больному в реанимации
лампочка! — зато была какая-то кнопка. По тому, как безнадежно она была
замазана несколькими слоями голубой масляной краски, Маруся поняла, что она,
конечно же, не работает.
В коридоре послышался шорох, тихий, как будто крыса
просеменила лапками по полу, проскрипела дверь, щелкнула язычком.
Ушел?
Пойти посмотреть?
Страх был совершенно необъяснимый, острый, похожий на осу,
приготовившуюся ужалить. Раньше она не знала, как выглядит страх, а теперь
поняла.
Свесив с кровати босые ноги — они не доставали до пола, —
Маруся села, придерживаясь рукой за холодное металлическое изголовье.
Может, ей показалось? А если не показалось?
Может, это кто-то из врачей зашел?
Врач не станет гасить свет и выжидать. Это пришли за ней.
Тот, кому почему-то не удалось убить ее на школьном дворе,
пришел за ней.
Снова крысиный шорох, щелчок замка, необъяснимо осторожное
царапанье.
По виску проползла отвратительная холодная капля, скатилась
на рубашку. Маруся посмотрела вниз, пытаясь определить, сможет ли она встать на
ноги. На животе, как на фотографии, болтающейся в проявителе, проступали
неровные черные пятна.
Кровь, поняла Маруся. Почему так много?
Опять шорох, немного ближе.
Он заглядывает в двери. Он не знает, за какой она дверью. Он
ищет, открывая все двери по очереди.
Сколько в этом коридоре дверей и которая по счету ее? Если
впереди их еще хотя бы пять, у нее есть шанс.
Пол был чужой и холодный. За несколько дней Марусины ноги
отвыкли ходить. Держась за шаткую капельницу, она пыталась приноровиться к
своим ногам, заставить их сделать шаг, а потом еще один… Капельница
предательски тряслась, свет перекатывался в хромированных щупальцах.
Надежды на нее не было никакой.
“Господи боже, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную. Не
дай пропасть, господи!..”
Да что такое она выдумала?! Что ей в голову взбрело?!
По-одумаешь, свет погас! Пробки вылетели! Сейчас придет пьяненький добродушный
монтер по имени дядя Коля, починит пробки, и снова будет свет.
Капельница, за которую судорожно цеплялась Маруся, тряслась
все сильнее.
Крысиный шорох, короткое царапанье, щелчок ручки. Близко.
Совсем близко.
Сколько же дверей в этом коридоре? Как скверно, что она была
без сознания, когда ее сюда привезли!
Если она сейчас же, в эту самую секунду не сообразит, что
делать, сознание ей будет ни к чему.
Железная спинка кровати, за которую она ухватилась, пытаясь
приладиться к непослушным ногам, была холодной и реальной.
Вот окно, в окне уличный свет. Будь проклят этот свет, он
выдаст ее, даже если она умудрится куда-нибудь спрятаться. Куда? Под кровать?
Она высокая и узкая, под ней все видно, под ней тоже лежит кусок этого
проклятого света. Больше прятаться было негде, разве что в розетке.
Марусю начало подташнивать, и холодная спинка кровати больше
не помогала.
Следующая дверь скорее всего ее.
Дверь.
Куда она открывается, наружу или внутрь? Когда заходит
сестра, звякая своими пыточными коробками, она тянет дверь на себя. На себя.
Маруся отдала бы сейчас все на свете, только бы вошла эта
самая сестра!
Если добраться до стены и прижаться к ней как можно плотнее,
вжаться в самую штукатурку, в ледяной бесчувственный бетон, может быть… Может
быть, он увидит ее не сразу, и у нее будет секунда. На что?!!
Ждать дольше было нельзя. Маруся отцепилась от изголовья
кровати и налегла на капельницу.
“Держись! — попросила она ее. — Не сломайся!” Подтянув ноги,
она подвинула капельницу на шаг вперед и, ухватив руками поудобнее, шагнула еще
раз. До стены было далеко, как до Балтийского моря. Ну еще шажок, еще один,
только один шажок!.. Снова шорох, и непонятно, то ли это ее капельница шуршит
по полу, то ли там, в коридоре, кто-то подбирается все ближе и ближе.
И еще шаг, и нельзя громко дышать, а тихо дышать невозможно,
и по животу льется кровь. Маруся никогда не думала, что она такая горячая. Как
кипяток.
Федор любит очень горячий чай. Он всегда основательно
усаживается пить чай, слизывает крупные сахаринки с ванильных сухарей и любовно
осматривает запасы — стаканчик вишневого йогурта и бутерброд с розовой
докторской колбасой. Он любит докторскую колбасу и свежий черный хлеб.
