Стена приблизилась, до нее можно было достать рукой. Маруся
отцепилась от капельницы и прижалась лбом к холодной и гладкой масляной краске.
Она добралась. И что дальше? Скосив глаза, она посмотрела на дверь. Ручка
чуть-чуть шевельнулась, как будто тот, кто стоял за дверью, проверял, не
заперто ли.
Добежать до людей она не сумеет. Как только она себя
обнаружит, он ее убьет.
“Господи, помоги мне!.. Помоги мне сейчас, господи, и я
больше ни о чем тебя не попрошу!..”
Дверь стала открываться, медленно и неохотно, из проема
текла могильная коридорная чернота, и в этом медленном движении был
сосредоточен весь ужас, который только есть на свете.
Ей ничего не кажется. Это на самом деле происходит с ней.
Капельница стояла прямо перед ней. Хромированная нога и несколько
щупальцев.
Дверь открывалась все шире.
Осталась последняя возможность.
Вцепившись в металл, Маруся ждала. Ошибиться было нельзя.
Дверь остановилась, и из коридорной тьмы вылепился черный
силуэт и шагнул внутрь. Шагнув, он оказался в нескольких сантиметрах от Маруси
и ее капельницы.
Она размахнулась, мертвенный свет блеснул в глаза, и ударила
изо всех сил. Грохот показался ей ужасающим, она даже не поняла, что именно
загрохотало — ее орудие или тот, кого она ударила.
Не взглянув, держась руками за стену, она вытащила себя в
коридор. Слева, в торце, была дверь. Под дверью был свет.
Может, через час, а может, через пятнадцать секунд она
добралась до этой двери и потянула ее.
Свет больно ударил по глазам.
За белым столом сидел врач, тот самый, молодой, которого она
стеснялась.
Он вытаращил на Марусю глаза.
— Вы что? — спросил он и поднялся из-за стола. — С ума
сошли?! Зачем вы встали?!
* * *
— Я не стал бы вам звонить, потому что был уверен, что это
или бред, хотя вроде у нее нет температуры, или… лунатизм, что ли, но…
Капитан смотрел то ли равнодушно, то ли устало, и это
раздражало врача. Он терялся и не мог найти правильные слова, хотя и слов-то
никаких от него не требовалось.
— Короче говоря, я сейчас вам покажу.
Он зашел за ободранный белый шкафчик и выволок из-за него
какую-то согнутую железную палку.
— Это что? — спросил Никоненко. — Кочерга?
— Это капельница, — пояснил врач без тени улыбки, — это
капельница, которой наша больная якобы ударила по голове того, кто ночью влез к
ней в палату. Я не знаю, как она встала, а уж как смогла этой штукой шарахнуть,
это вообще загадка, а потом еще дойти до поста!.. Три шва заново накладывали.
Сегодня опять под капельницей лежит. — Он с трудом сдержался, чтобы не
выругаться. У него были свои проблемы. — Конечно, в палате мы никого не нашли.
— Это я понял, — перебил капитан.
В ночное нападение он верил не очень. Мало ли что может
померещиться женщине, которая три последних дня провела в реанимационном отделении
на обезболивающих и транквилизаторах!
— Но эта штука откуда-то взялась! Вот посмотрите. Врач
поднес бывшую капельницу к самому носу капитана. Между металлическим стержнем и
круглым обручем непонятного назначения была зажата пуговица.
Самая обыкновенная коричневая пуговица, из которой торчали
нитки. Пуговица была выдрана с мясом.
Милицейский капитан был так ошарашен, что моментально
перестал изображать усталость и разочарование в жизни. Врачу это доставило
удовлетворение.
Не верил мне? Скучал? Ножку на ножку закидывал? Вот получи
“вещдок” и делай теперь с ним что хочешь — сочиняй новые теории, подтверждай
старые и знай, что если б не расторопность этой самой Сурковой, расторопность
необъяснимая, поразительная, осматривал бы ты сейчас трупик и бормотал
растерянно: “Кто бы мог подумать”!
— А точно это та самая капельница, которая?.. — начал
Никоненко и остановился.
Вопрос был глуп.
Конечно, это та самая капельница, и у врача нет никакого
резона ничего такого придумывать. Он очень раздосадован тем, что ему пришлось
переделывать собственную, хорошо сделанную работу из-за того, что больной на
третью ночь после операции вздумалось стукнуть этой капельницей кого-то по
голове.
— Вы сразу осмотрели ее палату?
— Да нет, конечно! — фыркнул врач. — Она притащилась по уши
в кровище, стала закатывать глаза и бормотать, что у нее в палате кто-то есть и
что ее только что чуть снова не убили. Я ее не слушал. Мы ее быстро на стол и…
— Когда вы осмотрели палату?
— Когда зашили. И я ничего не осматривал. Пришла уборщица,
принесла капельницу и стала спрашивать, что это за безобразие такое, кто это
инструментарий портит и почему весь пол кровью заляпан. Я посмотрел, увидел
пуговицу и вспомнил, что больная все бормотала, будто на нее кто-то напал. Мы с
главным пошли в палату, там, ясное дело, никого уже не было, уборщица полы
давно протерла. Главный тоже на пуговицу посмотрел и велел вам звонить, а сам
на конференцию ушел. — И такая тоска была в его голосе, такая печаль, оттого
что главный подло бросил его разбираться с ментами, а сам ушел делать
привычное, нормальное дело вроде врачебной конференции, что Никоненко стало
смешно.
Никто нас не любит.
Мы причиняем массу неудобств, беспокойств и неприятностей.
Во все мы лезем, все нам надо, до всего нам есть дело, особенно до того, что,
по мнению нормальных людей, нас вовсе не должно касаться.
Жены не любят нас за то, что мы ничего не зарабатываем.
Начальство за то, что работаем плохо.
Подчиненные за то, что работаем много.
Простые граждане за то, что у нас есть власть для того,
чтобы сделать с каждым из них что угодно. Это неправда, но менты-взяточники,
менты-придурки, менты-бандиты давно уже стали обязательными героями любого
уважающего себя боевика, где благородный разбойник непременно должен победить
такого мента. Победить или умереть.
Правда, в последнее время киношники всем стадом кинулись
ликвидировать “перегибы”. Взять, к примеру, “Детектива Дубровского” или
какую-нибудь клонированную “Убойную силу-43”. Капитан Никоненко, всю жизнь
проработавший в уголовном розыске, смотрел эти веселые картинки с большим
интересом. Они его развлекали и убеждали в том, что есть на свете профессии еще
хуже, чем его собственная. Например, снимать такую ересь и убеждать себя,
бедного, что на самом деле снимаешь кино. Капитану по крайней мере ни в чем не
приходилось себя убеждать.
— Вы ее обратно в ту же палату загнали? — спросил он
неприятным голосом. Его раздражало то, что возможность нападения на несчастную
Суркову прямо в реанимационной палате он даже не рассматривал, несмотря на весь
свой профессионализм. И еще ему было жалко ее, хотя это чувство к
профессионализму тоже не имело никакого отношения.
