Когда капитан прибыл на место происшествия, ящик стоял как
раз в левом углу сцены.
— Маша, вы точно помните, что ящика не было?
— Нет. Не точно. Я не смотрела. По-моему, не было.
— А потом вы не видели его?
— Когда потом?
— На банкете?
— Нет. Не видела.
— Вы думаете, что убийца спрятался в ящике для записок? —
поддел его врач, до этого благородно помалкивавший. Никоненко махнул на него
рукой.
— Маша, вы пришли к началу вечера?
— Я опаздывала. Я бежала, споткнулась на крыльце и
схватилась за Вовку Сидорина. Он тоже опаздывал.
— Он спешил, так же, как и вы?
— Наверное. Нет, он не бежал, как я. Он шел медленно. Когда
я его схватила, он отдернулся, как будто я ему больно сделала.
— Вы разговаривали с ним?
— Пока входили в школу. Потом он куда-то пропал. Наверное,
Дину искал. Он всю жизнь был влюблен в Дину. Она… очень красивая. Как была, так
и осталась.
Мария Суркова говорила, как совершенно нормальный человек, —
исчезла неестественная громкость и четкость речи и сумасшедший блеск пропал из
темных глаз. Оказалось, что она самая обыкновенная женщина — страшненькая от
пережитой операции, потери крови и сегодняшнего ночного потрясения.
Кому она нужна так, что убить ее решились прямо в больнице,
где всегда есть люди — охрана, дежурные врачи, ночные сестры?! Откуда убийца
знал, в каком она состоянии? Почему был уверен, что она не сможет встать? Не
поднимет шум?
Он знал, что ей колют снотворное. Он знал, что она очень
слаба.
Выходит, он приходил к ней?
Или это — она?
Больше всего на свете он боялся, что это именно она.
— Маш, вы не помните, кто-нибудь из гостей принес с собой в
раздевалку сумку с луком?
Она помолчала, как будто не сразу смогла понять, о чем речь.
— Какую сумку?
— Обыкновенную сумку. Серо-коричневую. С перьями лука.
Она еще подумала.
В голове, которая сегодня была почему-то намного меньше, чем
вчера, и там даже обнаружилось место для нормальных человеческих мыслей,
медленно заклубилось какое-то воспоминание.
Действительно, была сумка с луком. Точно была. Но где? В
раздевалке? Или на крыльце? Или в овощном магазине напротив работы, где Маруся
покупала огурцы для Федора?
— Я не помню. Была какая-то сумка, только я не помню где. А
как вас зовут?
— Меня зовут Игорь. Игорь Владимирович Никоненко.
— Вы думаете, он меня все-таки убьет, Игорь Владимирович?
— Я не знаю, — сказал Никоненко честно, — но я постараюсь
сделать все, чтобы вы остались целы.
Ты уже два дня старался.
Будешь дальше так же стараться, ее как пить дать укокошат.
Охрану к ней, конечно, никто и не подумает ставить. Это вам
не Потапов Дмитрий Юрьевич. Это дело президент под личный контроль не возьмет.
И Генеральному прокурору до потерпевшей Сурковой дела столько же, сколько мне
до вождя племени зулусов из Центральной Африки.
— Хватит, — сказал врач решительно, — вы ее уже успокоили.
— Постарайтесь не бояться, — попросил Никоненко. Душевный
тон, когда на помощь не приходил Анискин, давался ему плохо. — Сюда он больше
точно не придет. А там посмотрим.
— Мне нельзя, — сказала она серьезно, — у меня Федор.
— Вы что? — спросил врач грубо, когда они вышли в коридор. —
Не могли ей сказать, что это все ерунда?
— Не мог, — отрезал Никоненко.
— Почему?
— Потому что это не ерунда.
Из ординаторской он позвонил Печорину.
— По крайней мере, — сказал полковник недовольно, — это
подтверждает, что стреляли действительно не в Потапова. Нам от этого только
плюс. Если всю комбинацию не придумали для отвода глаз.
Никоненко промолчал. Он был совершенно уверен, что дело тут
вовсе не в “отводе глаз”, и полковник знал его точку зрения.
— Дятлов с Морозовым свидетелей опрашивают. Тебе бы тоже
этим заняться, Игорь Владимирович.
— Разрешите навестить Дмитрия Лазаренко и Больц?
— Ищешь, где погорячее? — спросил полковник то ли с
осуждением, то ли с одобрением.
— Никак нет. — За окном сияло солнце, мокрый асфальт сверкал
нестерпимо. Неужели все-таки весна? — Собираюсь допросить мать и… подругу.
Язык неожиданно зацепился за слово “подруга”, и поэтому
выговорилось оно нечетко. Полковник ничего не заметил.
— Валяй, — сказал он свое любимое слово. — Вечером
подъезжай, поговорим. А с записками надумал чего?
— Пока нет, — соврал Никоненко. — Пока думаю.
Он положил трубку, подошел к окну и распахнул форточку.
Плотный влажный воздух, в котором совершенно осязаемо плескалась весна,
вломился в затхлое помещение, стукнул деревянной рамой, сквозняком дернул
дверь.
Надо ждать, когда она очухается, и начинать все сначала —
что у нее за работа, что за семья, что за квартира, что за зарплата, что за
мужики присутствуют в ее жизни. Нужно поднимать все связи ее подруги и
выяснять, что за выгода может быть той от смерти этой.
Совсем близко ревело Садовое кольцо. Ревело тоже как-то
очень по-весеннему, настырно, весело, освобождение, и птаха кричала ошалевшим
от весны голосом, и вода капала, лупила по жестяному крашеному подоконнику.
Капитан вздохнул и прикрыл форточку, выгнав весну на улицу.
Он должен работать. Он должен правильно думать, и тогда,
может быть, эта самая Суркова, владеющая капельницей, как фехтовальщик рапирой,
останется жива.
Думать ему не хотелось. Работать было лень.
Вздохнув так, что что-то пискнуло то ли в груди, то ли в
желудке, он пролистал записную книжку и нашел телефон.
У полковника мобильный имеется, подумал он, рассматривая
желтую допотопную трубку, а нам не положено. Не заслужили. Скажите спасибо, что
в Москву взяли, а то сидел бы в сафоновском райотделе до пенсии.
Вот будет пенсия, куплю новый гамак и заведу… пасеку.
Почему именно пасеку, Никоненко не знал, мед с детства
терпеть не мог, просто слово было хорошее. Такое… летнее, пахнущее липовым
цветом, лугом, влажным речным песком и ромашками.
