Он был уверен, что Лазаренко обязательно спросит “Какой
ящик?”. Вместо этого он сказал беззаботно:
— Сначала слева. Если стоять лицом к сцене. А потом он
куда-то делся, черт его знает куда. Я не следил.
Так.
Значит, ящика не было. Суркова не ошибается.
Что такое с ним связано, с этим дурацким ящиком? “В этот
радостный вечер, когда мы празднуем встречу…”
Пока попразднуем, пожалуй, встречу с Дмитрием Лазаренко.
— Дмитрий Степанович, дорогой вы мой, вы же мне первый
помощник и друг! Я на вашу художественную наблюдательность теперь буду ставку
делать. Вы не поверите — никто, ну, никто ничего не помнит. Даже потаповские
охранники, а уж они-то должны бы!
Упоминание об охранниках художнику не понравилось, но он, как
и должен был, приписал все милицейской непрошибаемой тупости.
— Вы видели, как все произошло?
— Видел. Правда, на Маню я не смотрел. Я смотрел на Дину.
Она стояла у самых ворот и курила. Кто-то приглашал в бар, и я думал, пойти или
не пойти. Потом на дороге машина затормозила, я подумал, что это кто-то
ненормальный паркуется. Сидорин курил чуть-чуть правее, почти на клумбу залез и
курил.
— А что курил, не заметили, Дмитрий Степанович?
Димочка весело и легко задумался.
— Конечно, я не помню. Но могу вам сказать, что пачка была
белая, в центре синяя. И название написано тоже в центре.
— Потрясающе! — воскликнул “Анискин”. — Удивительно! Как это
вам удается?
Белая с синим пачка могла означать любые сигареты. От
“Парламента” и до “Примы”.
Кто-то за углом с надписью “Аи лав ю” курил “Приму”. Долго
курил. Набросал целую кучу окурков.
Сидорин? Вполне возможно.
Зачем он там стоял? Что именно высматривал?
— А еще кого вы видели?
— Еще кто-то шел в коричневом плаще. Такой коричневый
безобразный плащ, в стиле шестидесятых. У моей бабки такой. Она в нем ходит на
партсобрания. Притворяется бедной, чтобы товарищи по партии не осудили.
Опять коричневый плащ.
— Он шел к воротам или на вас?
— Ну-у, таких деталей я не помню! Я даже не помню, шел он
или стоял, этот плащ.
— А Сидорин во что был одет?
— Во что-то светлое. В светлую куртку, пожалуй.
— А вы сами?
Димочка засмеялся. Немножко неестественно засмеялся, и
Никоненко это заметил.
— Вы что, подозреваете, что это я стрелял в Митьку Потапова,
а попал в Маню Суркову?
— Что вы, что вы, Дмитрий Степанович, — переполошился
“Анискин”, — как можно!
— Я был одет в пальто. В пальто и костюм. Могу показать вам,
если желаете. У нас с Потаповым похожие пальто. — Он сказал это с таким
самодовольством, что Никоненко стало смешно.
— Какие же?
— Черные. Кашемировые. Костюм коричневый, пиджак в мелкую
клетку. Показать?
Никоненко его пиджак и кашемировое пальто не очень
интересовали, зато его интересовал коричневый старомодный плащ в стиле
шестидесятых, в котором его бабушка посещала партсобрания.
— Дмитрий Степанович, а записок вы никому не писали?
— Записки? — переспросил Димочка и ответил, запнувшись: —
Нет, не писал. Мне даже в голову не пришло.
Почему-то слово “записка” его обеспокоило, и Никоненко это
заметил. Димочка пропустил мимо ушей вопрос про ящик. Этот ящик его совершенно
не интересовал.
О каких еще записках может идти речь, если не о тех, которые
кидали в ящик?
Имеет это отношение к делу или нет?
В дверь тихонько постучали, и вошла давешняя Люся. В отличие
от секретарши Алины Латыниной подноса у нее в руках не было, зато она катила
маленький деревянный столик на колесах. На столике был большой фарфоровый
чайник, и еще один чайник, поменьше, и кружки с видами Парижа, и груда
золотистых пирожков в плетеной корзиночке, лоснящееся желтое масло, хлеб,
искусно выложенные ломтики колбасы, при виде которых у капитана подвело
желудок, и еще лимон, и сахарница с разным сахаром, белым и коричневым.
— Я не хочу, — не обращая внимания на домработницу, сказал
Димочка, — а вы поешьте. В этом доме не есть нельзя — смертельная обида.
— Дима, тебе тоже надо поесть, — произнесла Люся
просительно-настойчивым тоном.
— Кыш! — добродушно прикрикнул Димочка. — Сказал, не хочу,
значит, не хочу! У меня сегодня еще тренажерный зал, я не могу нажраться и идти
на тренажеры.
— Спортом увлекаетесь? — полюбопытствовал “Анискин”. — Это
правильно, это хорошо. И для здоровья польза, и в форме себя помогает держать.
Есть очень хотелось, но есть одному было неловко. Однако
игра в деревенского детектива требовала соблюдения правил, поэтому Никоненко
положил на кусок теплого хлеба сразу три куска колбасы и сверху еще накрыл
сыром. В кружке с видом Парижа дымился чай, в тонкой серебряной ложечке
перекатывался солнечный клубок.
Никоненко откусил от своего невиданного бутерброда и
захлебнул чаем.
— Вы часто ходите на такие встречи?
— Да нет. Как придется. Года три назад был. А до этого
собирались, но я не был, летал в Швейцарию на этюды. Ну и на лыжах заодно
покатался.
— И Потапов всякий раз бывает?
— Ну что вы! Простите, вы не представились, а я не
поинтересовался…
— Капитан Никоненко Игорь Владимирович, — рука автоматически
полезла в нагрудный карман за удостоверением. Бутерброд мешал, и Анискин
запихнул его в рот.
— Потапов приехал первой раз, — сообщил Димочка, с некоторой
надменной жалостью глядя, как трудится капитан, пытаясь прожевать гору хлеба с
колбасой.
Цель была достигнута — Димочка окончательно уверился в том,
что капитан идиот и, следовательно, опасен быть не может.
— Как правило, министры вообще не склонны вспоминать тех,
кто учился с ними в школе, — продолжал он задумчиво и как будто про себя.
Никоненко жевал, сделав безразличное лицо. — Странно, что Потапов приехал. Вот
Маня Суркова для таких мероприятий вполне подходит. Ей все равно больше делать
нечего. А тут как раз можно над чем-нибудь всплакнуть ненароком.
— Вы с ней хорошо знакомы? — спросил Никоненко, заглядывая в
кружку.
— С кем? С Маней? — Димочка закинул за голову длинные руки и
потянулся всем телом. Тело было ухоженное, красивое, лоснящееся, как у
добермана. — С Маней я даже спал когда-то. Вам разве никто не сообщил? Это,
по-моему, всем известно. Знаете, в молодости все кажется так просто: был
интерес, пропал интерес. У меня пропал.
