Тут Димочка сбился. Он был очень уверен в себе и справедливо
негодовал — до этого вопроса.
— Как зачем? — пробормотал он, словно бы с трудом приходя в
себя от удара лбом в какое-то препятствие. — Пригласили, я и пришел. Всех
приглашали, не меня одного…
— Но до этого вы посетили только одну встречу — десять лет
назад, — и с тех пор в школу не ходили. Что вас заставило пойти именно на этот
раз?
Ему прислали инструкцию о том, что он должен пойти и что
именно должен там делать, но не мог же Лазаренко объявить об этом капитану!
— Что заставило, что заставило… Мне просто захотелось, вот и
все.
Это было такое откровенное, детское, убогое вранье, что
“Анискин” ласково улыбнулся Димочке Лазаренко.
— Что же это вы так, Дмитрий Степанович! Столько лет не
хотелось и вдруг захотелось! Ностальгия? Тоска по молодости? Годы идут?
— Годы идут, — согласился тот неуверенно.
Почему он не был готов к тому, что капитан спросит о Мане?!
Почему так постыдно растерялся? Он не совершал никаких преступлений… вернее, он
не совершал ничего такого, в чем капитан мог бы его уличить. То было просто
ошибкой, которую он исправит, но капитан ничего не мог знать о ней. Почему он к
нему привязался?! Что он знает?! Или не знает ничего и просто “берет на мушку”,
пытается “расколоть”, так, кажется, это называется в пошлых детективных
киношках?
Никоненко знал, что Димочка ругает себя за неуверенный тон и
что сейчас он попробует сыграть по-другому.
Ну что ж. Посмотрим новую игру. Первый тайм мы уже отыграли.
Счет не открыт.
— Вы слишком много на себя берете, господин…
— Никоненко.
— Да. У вас есть какие-то подозрения в мой адрес?
— Суркова вполне могла вас шантажировать. Ребенком. Или
приставать с клятвами в вечной любви. Вам это надоело, и вы попытались от нее
избавиться. Как вам сюжетец?
Димочка вспылил вполне натурально — то ли и вправду
разозлился, то ли вошел в роль.
Пока он возмущенно грозил капитану разными страшными
именами, начиная от московского мэра и кончая все тем же многократно помянутым
министром внутренних дел, капитан думал.
Зачем он пошел на вечер? И что это за записка, которой он
так перепугался? Может, “Д. Л.” — это никакая не Дина Лескова, в девичестве
Больц, а именно Димочка Лазаренко? Может, именно его собирался остановить автор
записки? И именно ему написал, что “зло должно быть наказано”?
Никоненко пока еще не понял, тянет Димочка на “зло” или только
на мелкие пакости вроде соблазнения глупых девчонок.
— Покажите мне пиджак, в котором вы были в тот вечер.
Можете?
Лазаренко стал вопить что-то о санкции на обыск, но капитан
молчал, смотрел серьезно, и Димочка струхнул.
Черт с ним, пусть смотрит! Какое это имеет значение!
Никоненко быстро и безразлично осмотрел пиджак и попросил
еще показать пальто. Почему-то он был уверен, что большинство Димочкиных вещей
содержится именно в этой квартире, а не в его собственной. Тот показал пальто.
Домработница Люся наблюдала за демонстрацией одежды с
возрастающим беспокойством. Гость моментально перестал быть гостем и стал
врагом, который угрожает драгоценному спокойствию сына хозяина.
— Ну что? — спросил Лазаренко мстительно, когда капитан
закрыл шкаф. — Ничего предосудительного не обнаружили? Пальто как пальто?
Капитан промолчал, обуваясь под осуждающим взглядом
домработницы.
Димочкино пальто мало его интересовало, и вовсе не его он
осматривал, но Димочке об этом знать не полагалось.
* * *
Этого Потапов не ожидал.
— Как напали? — тупо переспросил он. — В больнице напали?!
В трубке тревожно молчали, и министр, привыкший, чтобы на
его вопросы отвечали быстро и толково, слегка повысил голос:
— Что это за ерунда? Кто на нее мог напасть? И вообще,
откуда это вам известно?
— Мне рассказал врач, — голос был холодный. Потапов увидел
ее, как будто она стояла посреди его кабинета, а не была только голосом в
трубке — длинную, стройную, очень стильную и во всех отношениях опасную. —
Дмитрий Юрьевич, я позвонила вам потому, что, с моей точки зрения, положение
очень серьезное. Охраны там никакой нет. Никто не знает, может, сегодня ночью
все опять повторится. Я бы, конечно, сама осталась в больнице, но у меня Федор
и…
В дверь заглянул помощник. Потапов отрицательно качнул
головой, и помощник моментально скрылся.
— Я вас слушаю.
— Я должна улететь дня на три, Дмитрий Юрьевич, — продолжала
Алина. — Это ужасно, но не полететь я не могу. Я много лет добивалась, чтобы
мое агентство приняли в Американскую маркетинговую ассоциацию. Сегодня я
получила приглашение от их президента. Он готов встретиться со мной, чтобы
обсудить условия вступления. Я не могу не лететь, Дмитрий Юрьевич!
— Я понял. — Ему совершенно не нужны были чужие проблемы. —
Чего вы хотите от меня?
Она вздохнула, он услышал в трубке.
— Если можно, на время моего отсутствия пусть у нее в палате
побудет ваша охрана. Это ведь, наверное, не слишком сложно? Ну хоть по ночам.
Врач мне сказал, что она опять плоха. Кроме того, теперь она еще и боится.
Знаете, вторая попытка подряд — это очень страшно. И за Федора она волнуется.
Ей кажется, что он тоже… в опасности.
— Кто мог на нее напасть? — снова спросил Потапов с досадой
и пожалел, что спросил. Ему некогда было вдаваться ни в какие подробности.
Кроме того, проявив заинтересованность, он должен был продолжать в том же духе,
а ему этого совсем не хотелось.
И еще он чувствовал, что виноват перед Маней. Как бы там ни
было, стреляли-то в него, а в реанимации теперь лежит она.
Вот черт.
— Дмитрий Юрьевич, — осторожно позвали из трубки.
— Да, да, — отозвался он неприязненно, — я думаю. Когда вы
улетаете?
— Ночным рейсом. Сегодня. Вернусь через четыре дня. Конечно,
если сделать ничего не удастся, я останусь.
Ничего она не останется, Потапов это отлично понимал. Если
бы он должен был лететь в Штаты по каким-то карьерным соображениям, он бы
полетел, даже если бы в ближайшее время планировался всемирный потоп.
— А мальчика вы куда денете?
— С ним останутся мои родители. Мама. Она его хорошо знает и
любит. Я его вечером к ней отвезу.
Черт, черт, черт!
Она приняла решение за него, эта баба. Это редко кому
удавалось. Ей удалось, и ему она не оставила никакого пространства для маневра
— только согласиться с ее решением.
