— Ладно, — покорившись, сказал Потапов и захлопнул лежавшую
перед ним на столе раскрытую папку с документами. — Летите в свой Нью-Йорк или
куда вы там летите…
— В Нью-Йорк.
— Ну конечно. Я через полчаса приеду в больницу, и мы все
решим.
Ему совсем не хотелось привлекать к этому делу охрану, и он
был не слишком уверен, что это вообще возможно. Пришлось бы сочинять какие-то
сложные объяснения начальникам из ФСБ, в одном из подразделений которой
числилась его охрана, а он понятия не имел, какими должны быть эти объяснения.
Нет, охрана не годится.
Кроме того, в то, что ее пытались убить, он почти не
поверил, но, когда приехал в институт Склифосовского, врач подтвердил —
пытались. Милиция была, и тоже сначала не верила, а потом капитанишка
капельницу увидел, вытаращил глаза и побежал к Сурковой подробности выяснять.
Так что все всерьез.
Врачу было интересно и лестно, что с ним разговаривает “сам
Потапов”. Он старался ему угодить, рассказать как можно больше и занимательнее,
чтобы министр в нем не разочаровался.
— Как она все это пережила?
— Да как! Плохо. Обезболивающее уколоть не дает. Все время
смотрит на дверь. Под вечер совсем неважно стало — нервничает, плачет, а что мы
можем? Ничего. Успокаиваем только, говорим, что все обойдется.
— Понятно, — Потапов посмотрел на часы. — Можно мне к ней
зайти?
Она действительно смотрела на дверь и, как только он вошел,
сразу же сказала:
— Митя.
— Мань, — спросил Потапов, — ты как?
— Хорошо, — ответила она и улыбнулась. — Спасибо, что
пришел.
Он уже принял решение, и почему-то после того, как он его
принял, ему стало легко. Его не смущал ее вид, он перестал думать о том, как
сам выглядит со стороны, и о том, что именно он должен говорить, прежде чем
станет прилично убраться восвояси.
— Ты молодец, Маня. Мне уже все рассказали. Я и не знал, что
ты такая боевая.
— Я не боевая. Я боюсь. Я боюсь, что меня убьют и Федор
останется сиротой.
Врач очень ему мешал. Оказывается, он все-таки думал о том,
как выглядит со стороны.
— Вот что, Маня, — сказал Потапов, покосившись на врача, — я
забираю тебя домой. Прямо сейчас. Наверное, ты права, и здесь тебе лучше не
оставаться.
— Как домой? — спросил врач изумленно.
— Домой? — спросила и Маня и даже приподнялась на острых
желтых локтях со сморщенной кожей. Он давно уже рассмотрел, какие страшные у
нее локти.
— Домой, — повторил Потапов. Высказанная вслух, эта идея и
ему уже казалась безумной, но отступить он не мог, — я отвезу тебя домой. К тебе.
С тобой побудет твоя подруга. — Не подруга с ней побудет, а он сам, подруга
пока побудет в Нью-Йорке, но это он скажет ей потом. — Завтра придет сестра.
Послушайте, у вас тут есть сестра, которая сможет завтра прийти?
— Куда прийти? — не понял врач. Он смотрел на Потапова с
сочувствием, как будто неожиданно оказалось, что тот только прикидывался
“великим и могучим”, а на самом деле он… странный какой-то.
— Куда я скажу, — терпеливо объяснил Потапов, — ну что вы на
меня так смотрите? Только что вы мне рассказывали, что она нервничает и не дает
уколоть снотворное! Я забираю ее домой. Я совершенно уверен, что дома ей лежать
только лучше. Завтра вы приедете, посмотрите ее, назначите что-нибудь, пришлете
сестру. Моя мать первоклассный врач, никаких нововведений не признает, за
коллег горой стоит, и даже она всегда говорит, что болеть лучше дома.
— Она не болеет! — возразил врач. Просто так возразил, “из
интересу”. Никакие возражения значения не имели, это было ясно. — А вдруг швы
разойдутся?
— Не разойдутся. Почему они разойдутся, если она будет так
же лежать, только на своей собственной кровати?
— Митя, — вдруг сказал больная Суркова, — ты что, вправду
отвезешь меня домой?
— Да. Сейчас я позвоню вашему главному или кому там нужно
звонить? Директору института? Министру здравоохранения?
— Главного хватит, — пробормотал врач, — и в милицию,
наверное, надо звонить, а то они завтра придут, с нас спросят, а мы понятия не
имеем, куда больная Суркова подевалась.
— Я все улажу. Соберите ее, пожалуйста. И скажите, что нужно
делать — уколы, таблетки?
— На сегодня уже все сделали. А завтра…
— Завтра пришлете врача и сестру. Я договорюсь с вашим
главным. Оставите мне номер телефона, по которому звонить, если ей вдруг станет
плохо.
— Как хотите, — сказал врач, пристально изучая Потапова, —
вам виднее.
— Да, — согласился он, — мне виднее.
Он поговорил с главврачом и позвонил помощнику, чтобы тот
нашел капитана Никоненко с Петровки. В пиджаке было жарко — в больнице топили
от души. Потапов повесил пиджак на спинку стула, сел на продавленное сиденьице
и потер лицо.
— Мы здесь надолго, Дмитрий Юрьевич? — спросил охранник.
Голос у него был столь нарочито безучастный, что Потапов моментально представил
себе объем и содержание слухов, которыми завтра будут полны курилки и кабинеты
в его министерстве.
— Нет. Сейчас уедем.
Черт побери, как это вышло, что он влез во все это дело?!
У самого уха в нагрудном пиджачном кармане зазвонил телефон,
и Потапов сильно вздрогнул.
— Мить, ты где? — спросила Зоя из трубки. — Звоню на работу,
говорят, что ты уехал. Или ты прячешься?
— Я не прячусь. Я в Склифе. — Потапов был трус, поэтому на
вопросы вроде этого всегда отвечал по возможности честно, чтобы потом не
угодить в ловушку.
— Опять в Склифе? — Зоя была недовольна. Потаповская
честность ее нисколько не вдохновила. — Сколько это будет продолжаться, а? До
тех пор, пока эта твоя одноклассница на пенсию не пойдет? Нашел себе занятие —
в Склиф таскаться!
Потапов молчал. Оправдываться ему было не в чем, кроме того,
Зоя была слишком умна, чтобы долго продолжать в том же духе. Она и вправду
закруглилась очень быстро.
— Митюнь, поедем вечером в гости? Ильины приглашают. Поедем?
— Что-то больно скоропостижно, — пробормотал Потапов, прислушиваясь
к шуму за белой дверью. Волоком они, что ли, Маню волокут? — Я не готов.
— Мить, ну к чему ты не готов? Они раньше не могли
пригласить, они только вчера с гастролей вернулись. — Ильины были знаменитой
киношно-театральной парой, в этом сезоне очень модной. Он играл в боевиках и
сериалах, она в сложных концептуальных спектаклях и время от времени в каких-то
судьбоносных фильмах, которые, ясное дело, никто не смотрел, зато про них много
писали. — Поедем, мы сто лет нигде не были!
