Не станет он звонить матери. Справится сам.
Чего ради, хотелось бы знать?
Митя Потапов был трус и отвечать самому себе на такие
вопросы не умел.
Будем считать, что он просто чувствует вину перед ней.
— Митя, — позвала Маруся, — брось ты эту дурацкую клюкву и
уезжай. Спасибо, мне ничего не нужно.
Он появился на пороге комнаты, вытирая руки салфеткой,
которую она обычно стелила на стол вместо скатерти.
Инопланетянин. Чужак.
На нем была темная льняная рубаха с закатанными рукавами,
неяркий галстук и черные брюки с безупречными стрелками. Песочные волосы,
которые в далекие школьные времена нелепо и плоско прилипали к голове,
подстрижены непостижимым образом, так что казалось, будто их вдвое больше, чем
на самом деле. Лицо, состоявшее из одних только острых углов, не было ни
выразительным, ни даже просто симпатичным, однако кожа была загорелой и чистой,
а зубы очень белыми. Еще в больнице Маруся обнаружила, что у него удивительная
улыбка. Он был высокий, худой и немножко сутулый, как люди, проведшие всю
молодость за письменным столом. Несмотря на сутулость, одежда сидела на нем
идеально.
Он был отутюженный, выбритый, хорошо пахнущий, уверенный в
себе и вправду похожий на министра.
Пятнадцать лет назад Митя Потапов производил совсем другое
впечатление. Пожалуй даже, он вовсе никакого впечатления не производил.
— Мань, — позвал Потапов осторожно, — ты меня не узнаешь?
— Почему? — Маруся отвела глаза от третьей пуговицы льняной
рубахи и уставилась на вторую. В лицо ему она смотреть не решалась.
— Потому что ты на меня так смотришь, как будто не узнаешь.
Не переживай, все будет хорошо. Клюква сейчас закипит, я ее процежу, и ты
попьешь. — Он закинул на плечо салфетку, о которую вытирал руки, подошел и
пристроился на край Марусиного дивана.
Худая жилистая рука с закатанной манжетой оказалась совсем
близко. Так близко, что Маруся чувствовала чужое тепло.
— Если тебе понадобится… куда-нибудь, скажи, я тебя отведу.
Господи, сделай так, чтобы этот чужой человек куда-нибудь
пропал. Сейчас же. Немедленно. И чтобы вместе с ним пропало все остальное —
боль в животе, страх, запах бинтов, крови и смерти, беспомощность и ожидание
еще большей, еще худшей беды, которая скоро придет, и остановить ее будет
невозможно.
— Митя, — сказала Маруся и на секунду взглянула ему в лицо,
как будто он был мусульманской красоткой, а она нарушителем законов ислама. И
еще эта рука у нее за головой мешала ужасно! — Спасибо. Теперь ты поезжай. Что
ты жене скажешь?
— Жены нет, Мань, — сообщил Потапов. Ее попытка осведомиться
о его семейном положении его развеселила. Все-таки мужчины и женщины — это
совершенно разные биологические виды. — Неужели тебе на вечере не доложили? Или
ты в газетке никогда про меня не читала?
Это прозвучало самодовольно, и Потапову стало неловко.
Смущается, черт побери, как девица на выданье. Это Маня его гипнотизирует
своими шоколадными замученными глазищами.
— Читала, — улыбнулась Маруся, — сто раз читала. Только я
никогда ни одному слову не верила. Значит, ты и вправду… холостой. А
редакторша? Я забыла, как ее… Журнал “Блеск”, и она такая потрясающая. Кира?
— Зоя, — подсказал Потапов. — Она существует.
— А тебе от нее не попадет?
Потапов усмехнулся.
— Принцесса, — сказал он, — вы так наивны, что можете
сказать совершенно страшные вещи. Это из Шварца. Не помнишь?
Маруся покачала головой. Потапов был начитаннее всех в
классе. Куда ей до него!
— От Зои мне не попадет. У нас все по-другому, Маня. — “У
нас” он произнес так, как будто хотел сказать “у нас на Олимпе” или “у нас на
Марсе”. — От Зои мне попасть не может. В этой опере я пою заглавную партию. Я
выбираю. Всегда.
— Тебе повезло, — тихо сказала Маруся, — а я один раз
выбрала, и неправильно. Теперь вот не знаю, смогу ли еще раз выбрать. Нет,
наверное.
— У тебя что? — спросил Потапов насмешливо. — Большое
светлое чувство?
— Ну да, — кивнула Маруся. — Очень большое. Только я тебе не
стану рассказывать, ладно, Мить?
Можно подумать, что ему интересны ее откровения!
— Может, тогда позвонить ему? — предложил Потапов сердито.
С той самой минуты, когда было принято решение забрать ее
домой и сидеть с ней, он чувствовал себя рыцарем в сверкающих доспехах,
спасающим захудалую принцессу.
Оказывается, у принцессы имеется собственный Ланцелот.
Тогда где же, черт побери, его носит?
Предложение вызвать Ланцелота непосредственно к одру, на
котором возлежала принцесса, вызвало такую бурю сложных и недоступных Потапову
эмоций, что он моментально ретировался на кухню, благо клюква в белой
кастрюльке вовсю кипела, пахла, и красные капли летели во все стороны.
Потапов выключил клюкву, постоял, глядя в окно и собираясь с
мыслями, а потом вернулся в комнату.
— Мань, — сказал он, — тебе, конечно, неприятно, я понимаю,
но давай подумаем, кто мог все это затеять. Ты подумай хорошенько. Мне это
как-то не сразу в голову пришло. Дело не во мне. Дело в тебе. Подумай, за что
тебя хотят убить?
* * *
— Я говорю вам, что ничего не видел, ничего не слышал и
ничего не знаю! С Потаповым я почти не разговаривал! Меня совершенно не интересовал
ваш Потапов! Я пришел… я пришел, чтобы увидеться с друзьями, а он никогда не
был моим другом!
Никоненко смотрел на Владимира Сидорина с безразличным
превосходством.
Сидорин был нервный, неуверенный в себе, усталый человек.
Для того чтобы вывести его из себя, достаточно было пару раз сказать что-нибудь
вроде “соображайте быстрее, некогда мне тут с вами целый день!”, а потом
слегка, вполуха, выслушать, что он скажет.
По прогнозам Никоненко, Сидорин должен был выйти из себя
минут через семь. Он вышел из себя через три минуты.
— Если вы будете мне хамить, — сказал Никоненко лениво и
вытянул длинные ноги так, что ботинки оказались прямо под носом у доктора
Сидорина, — я вас упеку на трое суток.
Капитану нужно было поддерживать его взъяренное состояние.
Сидорин послушно взъярился.
— Что вам от меня нужно, в конце концов?! Я хирург, у меня
утром две операции, вы что, хотите, чтобы я не смог работать?!
— Мне наплевать, сможете вы работать или не сможете, —
заявил Никоненко. — Отвечайте на мои вопросы.
