Почему происшествие развивалось как будто двумя
параллельными линиями — внутри школы и снаружи? Записки имеют отношение к
выстрелу или не имеют никакого? Что за спешка, почему стрелок решился прийти в
больницу, где всегда, даже по ночам, есть люди? Как он собирался ее убить?
Снова стрелять? Вряд ли. Какая-нибудь отрава, подмешанная в капельницу? Слишком
сложно.
Или не сложно?
Остались еще Дина Больц-Лескова и Евгений Первушин — из тех,
что были в момент выстрела у ворот. А потом — все по новой.
Наша песня хороша, начинай сначала.
* * *
Дина и вправду оказалась необыкновенной. Правда, в
сидоринский экстаз Никоненко не впал, но смотрел на нее с удовольствием.
Она была легкая, порывистая, глаза блестели, зубы сверкали,
каблучки цокали. Она и дома ходила на каблуках.
— Как там Потапов? — спросила она, когда капитан устроился в
кресле. Кресел капитан не любил. Во-первых, потому, что из них невозможно было
поднять себя красиво, элегантно и с достоинством, а не животом вперед,
подтягивая ноги, а во-вторых, потому, что в креслах он немедленно начинал
засыпать и плохо слушал.
— Дмитрий Юрьевич чувствует себя хорошо, — объявил
“Анискин”, — а что?
— Нет, ничего, — Дина улыбнулась, сверкнули зубы. Никоненко
показалось, что они бриллиантовые — такая была улыбка, — просто, наверное, ему
не слишком весело. Трудно нормально жить, когда в тебя стреляют. Хотите кофе?
За день капитан выпил столько разнообразного кофе, что даже
думать о нем было противно. Тем не менее он согласился, изобразив удовольствие.
Пока она варила кофе, он огляделся. Квартира была шикарной и
новой. Никаких латунных стремянок, темного дуба и золотых бомбошек. Сплошь
белые стены, однотонные ковры, ультрамодные торшеры, как будто изогнутые в
предсмертных судорогах, низкие кресла и авангардные картины.
Очень современно, очень дорого, очень стильно.
Через день в такой квартире Никоненко выл бы волком или, на
худой конец, принял форму сведенного судорогой торшера.
Небось у той, другой красотки, точно такая же.
В желудке опять плеснула смола.
— Вы одна живете? — спросил капитан, когда Дина влетела в
комнату с подносом. На подносе был кофейник и две чашки. Ни пирогов, ни
колбасы, ни бумажных кружевных салфеток.
— С мамой и с сыном. С мужем мы разошлись в молодости, а
сейчас опять собираемся жить вместе. Мы тогда были нетерпеливые, молодые, а
теперь он понял, что ему нужна семья. И я не возражаю. Сережка вырос, ему нужен
отец.
Никоненко согласно покивал.
Кофе был очень густой и крепкий, как смола, заполнившая его
желудок. Он хлебнул еще смолы и спросил:
— Вы часто ходите на школьные встречи?
— Ну что вы! Конечно, нет! Мне не хочется, да и времени
мало. Зачем? Столько лет прошло.
— Но в этот раз все-таки пошли.
Она засмеялась, тряхнув короткими тугими кудрями.
— От скуки, Игорь Владимирович. Муж забрал сына, и мне
совершенно нечем было заняться. Я вспомнила про приглашение и пошла.
В объяснении, произнесенном довольно бойко, была какая-то
принужденность, замеченная капитаном.
Нет. Дело не только в скуке.
— Вы приехали вовремя?
— Почти, — она опять улыбнулась бриллиантовой улыбкой, — я
вообще-то всегда опаздываю. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать.
Она знала о своих недостатках, любила их и сама себе
прощала. Мария Суркова о том, что опоздала, говорила виновато, как будто она
была школьницей, а капитан завучем.
Замечательно.
— Во время торжественной части вы были в зале?
— Я чуть от скуки не умерла во время этой торжественной
части, честное слово! Я даже пожалела, что приехала. Я думала, мы просто
поговорим с ребятами, вспомним что-нибудь интересное и приятное, а нас всех
засадили в зал и заставили слушать каких-то кретинов. Только Потапов и был ничего.
По крайней мере, говорил он хорошо.
Дело вовсе не в том, что он хорошо говорил, подумал
Никоненко. Дело в том, что он — “сам Потапов”, а не какие-то зачуханные тетки
вроде директрисы и председательши районе.
— Что было после торжественной части?
— Банкет! — объявила Дина и засмеялась. — Слава богу, я
Вовку Сидорина увидела и подошла к нему. С ним тоже было довольно скучно, но он
хотя бы свой.
— Вы с ним дружите?
— С Сидориным? — переспросила Дина с удивлением и посмотрела
на капитана проницательно. — Нет, конечно. Он в меня всю жизнь влюблен. И
сейчас влюблен. Вы разве не знаете?
— Знаю, — согласился Никоненко, — а что? Это всем известно?
— Ну конечно! — сказал она уверенно. — Это всегда было всем
известно. Ничего тут такого нет. Он даже карьеру из-за меня бросил, — добавила
она с жалостью, — такой хороший мальчик, а так и не состоялся. Жаль.
— Жаль, — согласился Никоненко.
Владимир Сидорин состоялся целиком и полностью, только он
сам еще об этом не знает.
— С Потаповым вы разговаривали?
— Конечно. Там больше не с кем было поговорить. Не с
Сидориным же! Тот вообще в моем присутствии говорить не может. Знаете, в
десятом классе мы так развлекались — он выходил к доске, я начинала на него
смотреть, и он замолкал. Он больше не мог произнести ни слова, молчал, сопел и
получал двойку. Кино.
— О чем вы разговаривали?
— Да ни о чем. О чем можно говорить с бывшим одноклассником?
Вспоминали, как он меня у Пушкинского музея ждал, а я опоздала. Он мерз, мерз,
а потом музей закрылся, и он домой пошел. Букетик у него замерз. Господи, это
все так смешно!
— Очень смешно, — подтвердил Никоненко, — больше ни о чем не
было речи? Только о том, как он вас ждал?
— Договорились встретиться, — сообщила Дина и быстро
взглянула на капитана, — созвониться и встретиться в более… спокойной
обстановке.
Устоять передо мной невозможно — вот что означали все эти
истории. Захоти я, и ты тоже не устоишь. Будешь молчать, как Сидорин, или
мерзнуть, как Потапов. Только я тебя не хочу. Ты кто? Милицейский капитан,
крайне низко организованное существо в мятых брюках и дешевых ботинках. Ты мне
не интересен. Можешь пока просто посмотреть на меня, раз уж мне приходится
вести с тобой какие-то разговоры.
— Вы раньше не встречались с Потаповым?
— Нет. На десятилетии он не был, а я была только в этот раз
и тогда, на десятилетии.
