— А с Сидориным?
— Вовка был на десятилетии. Или вы спрашиваете, не
встречаемся ли мы просто так? В жизни?
— А вы встречаетесь?
— Нет. Это просто смешно, Игорь Владимирович. Вы же все
понимаете, правда?
— Стараюсь, — подтвердил “Анискин” скромно.
— Ну вот. А почему вы так настойчиво спрашиваете меня про
Сидорина? Вы подозреваете его в том, что он мог выстрелить в Митю?
И по имени она назвала Потапова не случайно.
Для капитана из уголовного розыска он был министр и “сам
Потапов”, а для Дины Больц — Митя, капитану следовало об этом знать.
— А он мог выстрелить? — поинтересовался Никоненко.
— Кто? Вовка? — Дина засмеялась, откинув голову и показывая
безупречную длинную смуглую шею. — Он слабак. Сла-бак. Хотя когда-то он был
способен на поступок.
— На какой именно поступок? — спросил Никоненко мягко. —
Героический?
— На поступок вообще, — объяснила Дина, — только потом он
весь как-то расквасился. Однажды они с Женькой Первушиным утащили у Потапова
теннисную ракетку. Потапов ее искал, искал, не нашел и рыдал за школой. Сидорин
был страшно горд, что он так унизил соперника, — я пришла и увидела, что
Потапов рыдает, и больше он за мной не ухаживал. Вовка избавился от него очень
ловко.
Сидорин сказал: “Мне до сих пор стыдно”. Дина сказала:
“Сидорин был страшно горд”.
— Да, — согласился Никоненко, — это действительно поступок,
Дина Львовна.
Тон у него был странный, и Дина посмотрела с удивлением.
Может, он не так низко организован, как ей показалось сначала?
Что-что, а соображала она всегда хорошо, особенно во всем,
что касалось мужчин.
— Вы видели на сцене ящик с записками?
Она подумала немного.
— Не помню. Вроде был какой-то ящик, но точно не знаю.
— Вы никому не писали записок?
— Нет, — ответила она быстро. — Хотите еще кофе?
Капитан подождал, когда она спросит, о каких записках идет
речь, но не дождался. Она ни о чем не спросила.
— С кем вы еще разговаривали, кроме Потапова и Сидорина?
— Немножко с Тамарой. Это такой танк в оборках, она все и
организовала. Ее фамилия… Ну вот. Я не помню.
Было бы странно, если бы помнила, подумал Никоненко.
— Ее фамилия Селезнева, а была Борина.
— Точно! Потом с Димочкой Лазаренко. Он приглашал меня на
выставку. Он стал неплохим художником, у него выставка в Манеже. Я обещала, что
приду. Да, мы еще собирались в ресторан после того, как закончится вся эта
школьная бодяга.
— Вы — это кто?
— Димочка, Женя Первушин, Павлик Михальский и я.
— Сидорина не приглашали?
— Сидорина? — опять удивилась Дина. — Нет. Не приглашали. А
почему все-таки вы все время спрашиваете про него? Он в чем-то виноват?
Пожалуй, если бы Никоненко сейчас объявил, что Сидорин
пытался пристрелить Потапова, потому что пятнадцать лет назад ревновал его к
Дине Больц, она бы нисколько не удивилась. Она бы поверила.
Зачем еще стрелять в Потапова? Только от ревности.
К ней, к Дине.
— Кого вы видели на школьном дворе, Дина Львовна? Вспомните
хорошенько, это очень важно. Вот вы вышли и идете к воротам. Где была Суркова,
где был Потапов, где были Лазаренко, Первушин, Сидорин, Тамара Борина?
— Понятия не имею, — сказала она весело. — Маню я вообще не
видела. Я вряд ли бы даже ее узнала, если бы увидела. Маня у нас была никакая.
Ну, то есть совсем никакая. Я не помню, как она выглядела. Честное слово, не
смейтесь. С Первушиным мы поговорили на крыльце, и он пошел вперед, по-моему, в
машину. Я его видела, он потом впереди мелькнул. Вовка курил у забора. Потапов
с охранником шел прямо к воротам, и я подумала, что неплохо было бы его тоже
пригласить. Вряд ли бы он поехал, но пригласить стоило.
— Пригласили?
— Не стала, — ответила она и улыбнулась. — Мы же
договорились, что вдвоем куда-нибудь сходим.
— Тамару не видели?
— Нет. Но, понимаете, я же не смотрела специально. Да, еще
из другого класса какие-то ребята курили, я их тоже не разглядела, и кто-то шел
в таком ужасном коричневом плаще, знаете, в каких бабки на базар ходят, но я не
знаю, кто именно. Наверное, кто-то не наш. Может, сторож? — Она легко пожала
узкими плечиками. — Ну вот. А потом выстрел, и все. Я уехала домой.
— Почему не стали ждать милицию?
Дина вздохнула и чуть подвинулась на кресле в сторону
капитана.
— Зачем? Я плохой свидетель, невнимательная очень, и сказать
мне было нечего.
— Потапов тоже плохой свидетель, — зачем-то сообщил
Никоненко. — Он без очков ничего не видит, я узнавал. И ему сказать тоже было
нечего. Тем не менее, он вашу одноклассницу дотащил до своего “Мерседеса” и
повез в больницу.
Возникло некоторое молчание.
— Я должна устыдиться? — помолчав, спросила Дина Больц
доверительно. — Ну хорошо, мне стыдно, я малодушная. Крови не выношу. Даже
Сережке коленки всегда мама заклеивает. Вы меня за это посадите?
— Непременно, — пообещал Никоненко галантно.
Как это хирурга Сидорина угораздило? Ну, в десятом классе —
понятно. В десятом классе любовь — это адреналин, гормоны и обязательный разлад
с окружающим миром. Нет, не так: гормоны, адреналин и разлад, вот как. А в
тридцать с лишним-то чего идиотничать?
Никоненко одним глотком допил вязкую холодную жидкость со
дна своей чашки и посмотрел по сторонам.
— Какие у вас изумительные картины, Дина Львовна! Вы знаток?
Дина тоже посмотрела по сторонам, как будто проверяя, есть
ли на стенах картины.
— Я просто люблю качественную живопись. Это — качественная
живопись.
— Это кто-то знаменитый?
— Ну, в определенных кругах это очень известное имя. Это
Арнольд Шеффер. Он недавно умер. К сожалению.
— Вы были с ним знакомы?
Она неожиданно замялась.
— Мы встречались с ним как-то, но не дружили. Тянет соврать,
что дружили, поскольку он знаменитость, но не стану.
Бриллиантовая улыбка засияла между совершенными розовыми
губами, и капитан опять подумал: бедный Сидорин.
— Я покупала его картины, но не у него, а через посредников.
Вот видите? Это называется “Кошка на радиаторе”.
